— Да он больше бунтарь, чем мы, — сама собой напрашивалась мысль во время его повествования, и я не раз высказывал это вслух, когда мы уходили от него…
— Мне поручено было поговорить с ним, и если он изъявит согласие на принятие участия в покушениях против Александра II, то пригласить его в Липецк[33].
В рассказ Фроленко о быке, между прочим, Прибылева-Корба вносит значительные поправки.
— Происшествие… было ему (Желябову. — А. В.) очень дорого, как одно из ярких воспоминаний его ранней молодости. Я. передам его здесь в той безыскусственной форме, в какой слышала его от самого Желябова. Однажды его мать отправилась в поле, и случайно он пошел с нею. По дороге они расстались, и Желябов пошел домой, а мать продолжала итти по полю. Вдруг он услыхал отчаянный вопль матери; он оглянулся и увидел быка, известного в окрестности своими бешеным нравом и страшной силой, мчащегося по полю с опущенными рогами по направлению к матери. Первая мысль Желябова была об орудии борьбы. Он увидел недалеко от себя плетень, подбежал, вырвал жердь, размахнулся ею и попал по коленам рассвирепевшего животного. Бык упал на передние ноги, и мать была спасена. Желябов говорил, что им овладела во время борьбы его с быком одна мысль, что от быстроты, ловкости и силы его движений зависит жизнь матери и эта мысль удесятерила его силы… Ничего торреадорского в событии нет…[34]
Действительно, объяснения Фроленко представляются наивными. Свойства торреадора тут были совершенно не при чем.
О своих переговорах Фроленко далее повествует: — Из Киева я пригласил Колодкевича, из Одессы — Желябова. Колодкевич согласился без оговорок. Желябов же потребовал слова, что его приглашают только на один этот акт, а дальше он будет уже свободен. Чтобы понять такое требование, необходимо сказать, что Желябов дотоле был заклятым пропагандистом, народником-поселенцем. Только в таком виде признавал он деятельность революционера наиболее продуктивною, только в таком виде он действовал и самолично. Ни бунтарство, ни террор его не соблазняли…[35]
Признав, что история движется ужасно тихо и что ее надо подталкивать, Желябов к моменту Липецкого съезда убедился в необходимости политической борьбы и согласился принять участие в совещаниях новаторов-террористов; но душа, но сердце старого пропагандиста-народника не лежат к террору. Он — прирожденный трибун, массовик-агитатор, "демагог". Он не хочет отдаться целиком террору. Отсюда — оговорки. На судебном процессе первомартовцев обвинитель Муравьев старался изобразить Желябова атаманом разбойной шайки, преступником-убийцей. Понятно, образ Желябова ничего общего не имеет с этими глупыми измышлениями. Желябов уходит в террор крайне неохотно, только под давлением чрезвычайных событий и обстоятельств, оставляя пока за собой право отказаться от террористической борьбы при известных условиях. В те дни случилось много такого, что толкало революционера взять в руки бомбу и револьвер.