— Может ли существовать на самом деле такое совершенное создание? — спросила она меня, досыта с нежной и удовлетворенной улыбкой на устах налюбовавшись изысканной красотой очертаний, позой, красками, волосами, одним словом, всем. — Он слишком красив для мужчины, — добавила она, внимательно всматриваясь в картину, словно перед ней была соперница.
О, с какой остротой я в это мгновение почувствовал приступ ревности, в возможности которой меня когда-то тщетно старался убедить поэт, ревности к картинам, к гравюрам, к статуям, в которых художники, в своем вечном стремлении к идеализации, преувеличивают человеческую красоту.
— Это портрет, — сказал я. — Он принадлежит кисти Виена. Но этот великий художник никогда не видел оригинала, и ваш восторг, быть может, несколько ослабеет, когда вы узнаете, что моделью для этого тела служила статуя женщины.
— Но кто же это?
Я заколебался.
— Я хочу знать, кто это! — повторила она настойчиво.
— Мне кажется, — сказал я, — что этот... Адонис изображает... одного из родственников госпожи де Ланти.
Я с болью увидел, что она снова погрузилась в созерцание прекрасного образа. Затем она молча опустилась на диван, я подсел к ней, взял ее за руку, но она даже не заметила этого. Я был забыт из-за портрета!.. В эту минуту в тишине послышался легкий шум шагов и шорох женского платья, и мы увидели входившую в комнату Марианину, которой выражение невинности и чистоты придавало еще больше обаяния и блеска, чем красота и свежесть ее туалета. Она медленно продвигалась вперед, с материнской заботливостью и дочерней нежностью поддерживая разодетый призрак, из-за которого мы покинули концертный зал. Марианина вела его, с беспокойством оберегая каждый его неверный шаг. С трудом добрались они до небольшой двери, которая была скрыта за обивкой. Марианина тихонько постучала, и сразу же, словно по волшебству, в дверях появился высокий сухощавый человек, какое-то подобие доброго домашнего духа. Прежде, чем передать старца в руки этого таинственного стража, прелестная девушка почтительно прикоснулась губами к щеке этого ходячего трупа, и ее невинной ласке не была чужда в это мгновение та кокетливая нежность, тайна которой принадлежит лишь немногим, избранным женщинам.
— Addio, Addio![1] — проговорила она с самыми прелестными переливами своего юного голоса.
Последний слог она закончила руладой, исполненной с особым совершенством, но негромко, словно она желала в поэтической форме выразить порыв своего сердца. Старик, между тем, как будто внезапно пораженный каким-то воспоминанием, остановился на пороге таинственного убежища... И в тишине, царившей в комнате, мы услышали вдруг тяжелый вздох, вырвавшийся из его груди. Он стянул с пальца самый драгоценный из перстней, украшавших его костлявые руки, и опустил его в вырез платья Марианины. Юная кокетка, засмеявшись, вынула перстень и, надев его на палец поверх перчатки, поспешно направилась в зал, откуда доносились звуки прелюдии к кадрили.