- У тебя чо, верно трактор в бочажине утоп?
А он отвечает, сплевывая на пол:
- Спрашиваешь тоже...
Знала бригадирша, чем достать его. Упекла в гнилое Замошье. И не в деревню даже, а на выселки. Где тут деревня?
Василий вышел из дому. Вроде не поздний час, а на улице темень и тихо как на кладбище. Спят старухи. Им теперь до самой могилы больше делать нечего.
На огороде в рассеянном свете, пробивающемся через застрехи, шевельнулась тень, красными искрами мелькнули глаза. Никак, волк? К самому дому вышел, не боится. Василий попятился к дверям. Тень пропала. На том конце деревни смертно затосковал, заливаясь, Рыжок - ванькин пес. Господи, далеко как! Сквозь ветви облетевших слив смутно угадывается фешин дом. Давно уж заперт, уехал дачник, сейчас, небось, в городской квартире с женой жирует... А дальше одна пустошь за другой, камни да одинокие старые ивы, когда-то посаженные у окон. За ними опять заколоченные дома с завьюжинами снега вдоль стен. Лишь затем настин дом - и снова пустыри. Дом Маши-хромоножки, панькина изба - редкие с промежутками островки тепла, и в каждом одинокий человек среди четырех стен. А самый одинокий, последний человек - он. За ним только лес и мох, ветер метет снежную крупку по натянутой простыне болота, и волки выходят к дому, словно здесь никогда не было людей.
Василий понял, что больше так не выдержит. Ему надо, чтобы вокруг были люди, стояли, смотрели на него, с криком бежали со всех сторон.
- Я тут! - хотел крикнуть он, но горло не издало звука. Отвык.
Василий спешно вернулся в избу, выдернул из кучи ветоши в сенях какую-то тряпку, щедро смочил ее керосином из канистры и пошел через сад к соседнему дому.
- Я же тебя упреждал, - бормотал он. - Я же говорил...
Приставил к стене случайный чурбачок, взгромоздился на него, пропихнул тряпку в застреху и чиркнул спичкой. Керосин сразу взялся большим пламенем. Волк, шедший за Василием следом, шарахнулся в сторону.
Василий бегом вернулся к себе. Ничего, следы в саду затопчут, и тряпка прогорит, следа не останется. Василий спешно мыл руки, ежесекундно ожидая за домами до озноба знакомый крик. Торопливо намыливал пальцы затвердевшим хозяйственным мылом, оттирал с ладоней предательский запах, смывал ледяной водой. Покрасневшие пальцы задубели и не гнулись. Сквозь узкое оконце в сенях давно уже врывался красный пляшущий свет, а деревня все молчала, ни единого звука не долетало к нему, словно и впрямь он оставался последний человек.