– Не думаю, но вполне возможно, что и так. Во всяком случае, о его увлечении философскими идеями ужасного мистера Оуэна относительно разрушения семьи она знала отлично. – Майлз криво усмехнулся. – Я полагаю, вы не читали Оуэна, инспектор? Это господин весьма радикальных взглядов. Обвиняет во всех грехах патриархальный уклад. Согласитесь, что сэр Бэзил вряд ли может терпимо относиться к такого рода идеям.
– Едва ли, – кивнул Монк. – О долгах мистера Киприана знали многие?
– Конечно, нет!
– Но с вами-то он был откровенен?
Майлз слегка приподнял плечи.
– Не совсем так… Я – банкир, инспектор. Я собираю по кусочкам информацию, не являющуюся общественным достоянием. – Он слегка зарделся. – И говорю вам это лишь потому, что в нашей семье произошло убийство. Надеюсь, вы меня понимаете. Все должно остаться между нами.
Он был готов к откровенному разговору. Монк видел это достаточно ясно. Ему тут же вспомнились слова Фенеллы о мистере Келларде и ее лукавый взгляд.
Майлз поспешил приступить к делу.
– Полагаю, произошла глупая ссора со слугой, изрядно возомнившем о себе. – Он взглянул на Монка в упор. – Октавия была молодой вдовой. В отличие от тетушки Фенеллы, скандальная хроника никогда не доставляла ей удовольствия. Думаю, один из лакеев чрезмерно увлекся Октавией, а та вовремя не поставила его на место.
– Вы в самом деле полагаете, что все было именно так, мистер Келлард? – Монк всматривался в его лицо: карие глаза под светлыми бровями, длинный с горбинкой нос, рот, который в зависимости от настроения мог быть чувственным или вялым.
– Мне это кажется более вероятным, чем подозрение, будто обожаемый ею Киприан мог убить сестру, боясь, что та донесет о его долгах отцу, с которым она откровенно не ладила. Или, скажем, что ее убила Фенелла, опасаясь, как бы братец не прознал, какие скверные знакомства она водит.
– Мне говорили, что миссис Хэслетт все еще оплакивала своего мужа, – медленно произнес Монк, надеясь, что Майлз правильно поймет его вежливый намек.
Тот расхохотался.
– О боже! Какой вы все-таки ханжа! – Он откинулся на спинку кресла. – Да, она оплакивала Хэслетта, но при этом оставалась женщиной. Конечно, на людях она продолжала изображать скорбь. Это вполне естественно. Но Тави была женщиной – точно такой же, как и все они. И Персиваль, осмелюсь предположить, прекрасно это знал. Он вообще довольно сообразительный малый: пара улыбок, трепет ресниц, потупленный взор – и все уже ясно.
Монк почувствовал, как от ненависти у него сводит шею, но постарался, чтобы голос его звучал спокойно: