Саша, улыбнулась Катерина Николаевна, охотно отвлекаясь от главной мучительной мысли, вела себя как большой щенок, которого запустили с пятачка молодняка на большую площадку для взрослых.
По случаю концерта племянница нарядилась в черный брючный костюм, который они вместе выбирали в весьма приличном магазине — из тех, где не надо, разглядывая вещь, сводить брови, кривить губы и думать: а эта модель какого сезона? Там все как надо: вещи нового сезона — направо, старого — налево, но со скидкой. Они сразу повернули направо.
Саша жмурилась от взглядов в фойе, но причина заключалась не только в новом наряде — высокая, тоненькая девушка восемнадцати лет, с кудрями, похожими на спутанный клубок медной проволоки, искрящейся в свете старинных люстр, не могла остаться без внимания. Когда в нее впивался чей-то жадный взгляд, Саша хватала тетку за руку и шептала:
— Кто это? Я его где-то видела… Может, в телевизоре?
— Он тебя тоже, — шептала в ответ Катерина Николаевна. — Думает, там же…
Дрожь понемногу проходила — Катерина Николаевна знала себя: главное — вовремя перевести, как она называла этот процесс, стрелку мыслей. Что она и делала — думала не о себе, а о Саше.
Концы пледа слегка разошлись, верхний край приподнялся выше подбородка, а нос уткнулся в колючую овечью шерсть. Этот плед ей подарили «дорогие подруги» — женщины из Шотландии. Она шмыгнула носом и уткнулась поглубже — нет, таким пледом нос не вытрешь. «А хвостом шакала вытрешь?» — возник в голове дурацкий вопрос. Вчера две гостьи их комитета, две индианки из племени чибча, которых она угощала чаем в комнате для приемов, перебивая одна другую, уверяли, что самые первые в мире носовые платки появились у их предков. Это были хвосты шакалов.
Катерина Николаевна улыбнулась, отбросила плед и протянула руку к коробочке с салфетками. Выдернув одну из плотной стопки таких же, в сине-белый горошек, приложила сначала к глазам, потом к носу. Не важно, от чего именно остался влажный след на мягкой рифленой бумаге, отмахнулась она, желая сосредоточиться на другом.
Мысль вынырнула внезапно, словно спешила убедить ее окончательно — причин для влаги нет. Их и не было. «Ты ведь помнишь, — уверяла она себя, — когда мировое светило играл Шопена, сонату номер два, ту ее часть, которая — средоточие печали, ты думала о Лешем как о живом? Никакая смертельная тоска не перехватывало горло».
На самом деле на том концерте она думала только о Лешем, потому что каждая клеточка ее тела еще помнила его… Если бы он покинул этот мир навсегда, он не представился бы ей горячим, обжигающим. Они тонко чувствовали друг друга с тех давних пор, как стали Лешим и Кикиморой.