Но здесь, здесь еще была Европа, и наличие денег и некоторого вкуса у обитателей предместья делали его если не равным старинным шедеврам средневекового и ренессансного зодчества, то очень приятным для глаза. Внезапно улица кончилась: перед ними стояла почти трехметровая непроницаемая стена из вечнозеленого кустарника, в которую были встроены ворота той же высоты. Мгновенно стало ясно, что за этой изгородью прячется уже не просто средний класс, а по-настоящему большие деньги.
– Вот ваш адрес, – произнес шофер, с сомнением взглянув на Машу, внешне явно не соответствующую здешним хоромам. – Вас подождать?
– Да, спасибо, – кивнула Маша. – Я могу задержаться где-то на полчаса.
– Без проблем. – Он вынул газету из бардачка. – Мне есть чем заняться.
А Маша, выйдя из машины и с наслаждением вдохнув прохладный, пронизанный вечерним золотистым светом, чистейший воздух, нажала почти незаметную кнопку звонка сбоку от ворот. Створки из темного дерева медленно и торжественно открылись. Почти от самых ворот шла дорожка, затененная старыми липами. Ближе к большому дому из серого камня она расширялась: в центре площадки находился тихо журчащий фонтан. Сам дом больше был похож на классическое поместье – два двухэтажных крыла и центральный вход под треугольной крышей. Ничего лишнего. На пороге дома ее уже ждала невысокая плотная женщина в черной прямой юбке ниже колена и черной же кофте, с мягким лицом абсолютно славянского типа. Трудно было придумать персонаж, менее подходящий этому дому и саду.
– Здравствуйте. Вы Елена Шарнирова? – осторожно спросила Маша.
Женщина кивнула головой с ранней проседью, и Маша заметила, что глаза ее заплаканы.
– Проходите, что на пороге стоять? – сказала она с легким южным акцентом и посторонилась.
Маша вошла в огромный холл и собиралась уже с любопытством оглядеться по сторонам, но Шарнирова быстро поманила ее куда-то под лестницу, ведущую на второй этаж, и Маша послушно последовала за ней. Под лестницей оказалась комната, вполне приличных размеров, с большим французским окном-дверью, выходящим в сад. Но, приглядевшись, Маша заметила в обстановке некоторую казенность: большая кровать гладко застелена темно-зеленым покрывалом, такого же цвета коврик. Два стула, трельяж с овальным зеркалом, простая белая раковина в углу. Все добротно, но без малейших излишеств и намека на индивидуальность.
– Это комната для компаньонки, – пояснила Шарнирова, присев на край постели и огладив покрывало, на котором не было ни единой морщинки, профессиональным жестом хорошей горничной. – Я тут присматриваю три дня в неделю за бабушкой. Хозяйкой, – она сделала неопределенный жест рукой, – всего этого. Нас тут четверо – сменяемся. Кто ночами работает, кто в выходные, кто на неделе. Аньес… – Она запнулась, посмотрела в сад, украшенный аккуратными клумбами с цветами, вовсю цветущими, несмотря на прохладный март. Анютины глазки, нежные гиацинты, кричаще-яркие – белые, желтые, оранжевые – первоцветы… – Аньес узнала, какое у меня горе, и предложила пока пожить у нее. Не знаю, как бы я справилась, если бы не она. Аньес вызвала своего доктора, он мне прописал снотворное. Сказала еще, что мне надо работать, иначе свихнусь. У ней муж помер лет уже пятьдесят назад. И невестка погибла с внуком. Так она говорит, самое тяжелое было – отсутствие занятий…