Еще на собу на ночь можно устроить корочки мандариновые. Такой запах удивительный получается. Аромат печеных зимних мандаринов.
К утру соба затихает. Встаешь, опускаешь ноги на пол и даже через толстый ворс ковра чувствуешь босыми пятками как остыл дом. И шлеп-шлеп прямиком к собе (умыться- потом, зубы почистить -потом, покурить -потом. Сперва соба). Быстро и уже умело раскочегаришь буржуечку, мимоходом плеснешь себе кофе в чашку, сядешь на маленькую табуреточку - к жаркому "пыщь-пыщь" замерзшей спиной, закуришь. А щепочки треск-треск. А печечка пыщь-пыщь. И тут надо не полениться, сходить на холодную (еще не успела прогреться) кухню, взять хлеб вчерашний (полбатона точно остались), разломать его и на собу сверху уложить. И пока ты кофейничаешь, хлебушек там будет потихонечку отогреваться, а потом и корочкой покроется хрустящей, золотистой. А вот тут хорошо уже взять брынзы из холодильника и прям в горячий хлеб, в самую середку запихнуть. Осторожно! Пыщь-пыщь-ой-ой-ой! Обжечься можно.
Вот уже в доме потеплело, и окна запотели, и пахнет дымом не очень хорошо - надо бы проветрить. А ты всё сидишь, греешь спину и попу о крепкую, настоящую, нецивилизованную жару, жуешь хлеб с сыром, запиваешь чаем (уже закипел давно) и так лень шевелиться. Зимой в Стамбуле так лень шевелиться...
Оторвешь попу потом, конечно. Окошко откроешь. Высунешься наружу. А там зимний Стамбул, промозглый и весь затянутый сизым дымом тысяч и тысяч соб. И Мустафа тут как тут - идет из мечети. "Лале абла, доброе утро", - говорит. "Доброе", - отвечаю. "Что так рано"? - говорит. "Да собу затопила", - отвечаю. "Вечером увидится", - говорит. "Увидимся", - отвечаю. "Холодно сегодня", - говорит. А я уже не слышу. Я уже вернулась в дом, к жаркой пыщь-пыщь-ой-ой-ой своей собе вернулась. Сижу на скамеечке, чай пью, хлебом горячим закусываю. И всей собОй, всем своим нутром до самой кочерыжки греюсь.
Сейчас в Стамбуле почти у всех уже центральное отопление. Предали стамбульчане собу. Предали ради цивилизации, ради комфорта, ради евросоюза... А в деревнях, в городишках далёких всё еще она - горячая, добрая,железная, пыщь-пыщь... ой-ой-ой. Жарко-жарко.
В третью очередь, Мустафа был инвалидом. (ДЦП, кажется). Передвигался плохо, приволакивая левую ногу и тяжело опираясь о стены. Мямлил, зажевывал слова в кашу, неудобоваримую даже уху турецкому, что уж говорить обо мне. Заикался, к тому же. Но ругался виртуознейше. Расчленить на отдельные составляющие его брань было невозможно. Однако, всякий обруганный понимал, что только что его маму, бабушку, прабабушку и неповинную ни в чем эбе-повитуху многократно и бесцеремонно распотрошили на детородные органы.