— Сжечь недолго, а как потом жить будем? — сказал адъютант Ваня.
— Живы будем, опять всего понастроим, — убежденно ответил старик. — А жалко, верно. Так вить терпеть надо… Наш народ терпением силен. Приходит это раз к доктору француз, криком кричит: зуб болит, скорей, мол, рвать надо, помираю. Ну, вырвал ему доктор больной зуб, полегчало. Приходит тем разом и наш мужичок. И у мужичка зуб разболелся. Ну, доктор посадил его, рванул. А мужичок выплюнул зуб, да и говорит: «Эх, ты, доктор, рви уж и тот, который рядом». — «А зачем?» — спрашивает доктор. «А затем, — смеется мужичок, — что ты мне здоровый зуб выдернул. А теперь уж тащи больной…»
Адъютант Ваня рассмеялся беззвучно, щеки его налились кровью и стали похожи на два помидора.
— Немцы выдернули мне здоровый зуб, — помолчав, сказал старик, — а ты, Михаил, рви больной.
— О чем ты, отец? — удивленно спросил генерал, отрываясь от карты.
— Я про Тимофея говорю. Осрамил он наш род дегтяревский. Не было в нашем роду подлых людей…
— Расследуют, допросят, а там видно будет, — неопределенно сказал генерал, проводя карандашом красную зигзагообразную черту между Шемякиным и Спас-Подмошьем.
— Ты меня допусти к нему, Михаил. Я его по-своему допрошу, сукинова сына, — старик задышал часто, нервно тиская картуз в руках. — Я из него душу вытрясу подлую!
— Ну что же, поговори, отец, — сказал генерал, проводя новую черту красным карандашом, параллельную первой, зигзагообразной, линии, потом провел вторую такую же линию ближе к Спас-Подмошыо, третью — еще ближе, четвертую — через сад «Искры», и, наконец, пятую — по «садибам», как на Смоленщине называют приусадебные участки и огороды; проведя черту на «садибах», генерал сказал себе: «Вот наш последний рубеж!»
Андрей Тихонович подошел к трансформаторной будке, возле которой стоял часовой, боец комендантского взвода, сталепрокатчик Турлычкин, передал ему записку от Михаила Андреевича и сказал:
— Мне генерал, сын, стало быть, мой, дозволил с человеком поговорить, который тут, в будке, сидит, сын, стало быть.
— Да кто сын тебе? — удивленно спросил Турлычкин. — Генерал или арестованный?
— И генерал — сын, и этот, Тимофей, — сын. У меня четверо сынов, да только один вот этот… — старик огорченно махнул рукой. — Все мои сыны в люди вышли. Егор вон какой машиной управляет в Москве на заводе, где железо делают.
— Егор Андреевич, стало быть, ваш сынок? — спросил Турлычкин, широко улыбаясь.
— Нешто знакомый ему?
— Да я у него на прокатном стане работаю. Он у нас старшим мастером. Вроде инженера, хоть и неученый. Редкий человек — Егор Андреевич. Он в большой чести на заводе, и по всей Москве его знают… Стало быть, вы ихний папаша, — с уважением проговорил Турлычкин. — Ну что же, поговорите, раз такое дело.