Она стояла между ним и светом — высокий стройный силуэт на фоне блеска. Ее лица он не различал. Она отвернулась, ничего не ответив. Он снова заговорил:
— Где же священники, мамочка?
— Энтони, тебе становится лучше.
— Нет, — сказал он. — Нет.
Энтони перестал есть. Он пил ледяной чай, опустошая кувшин за кувшином.
— Энтони, ты должен есть, — сказала мать.
— Я хочу вернуться в Новый Орлеан. Я хочу, чтобы папа знал.
— Нам нечего делать в городе, Энтони, ты же знаешь.
Он кивнул, улыбнувшись своей легкой тайной улыбкой.
— Ты знаешь название, но не хочешь сказать мне. А я знаю, какая она, но не знаю, как она называется.
— Господь — источник многих чудес, — внезапно сказала мать. — Все в его воле.
— О, да! — сказал Энтони, и на этот раз его спрятанный смех выплеснулся наружу.
Но потом ночи превратились для него в муку. Проспав час-другой, он уже не мог больше уснуть. Он зажигал лампу, садился на кровати и старался настроить приемник на какую-нибудь ночную станцию. Его мать — она тоже теперь словно никогда не спала — входила к нему узнать, почему он проснулся, а он нарочно не отвечал и лежал, повернувшись к ней спиной, пока она не уходила.
(Казалось бы, она должна плакать — он недоумевал, почему она не плачет. Ее глаза даже глухой ночью оставались круглыми и сухими. Но в них был какой-то свет. Особый свет — откуда бы он ни брался, чем бы он ни был. Таких ярких глаз он никогда не видел. Как автомобильные фары. Лучи искусственного света, озаряющие дорогу. С такими глазами она видит и ночью… Она может сотворить ими чудо…)
Он научился прокрадываться вниз по черной лестнице — самой дальней от комнаты его матери — и выходил наружу через кухонную дверь. Иногда он сидел на веранде, слушая, как еноты и скунсы гремят жестянками в мусорных баках. Иногда он ходил по садам, рассматривая форму и расположение листьев. А иногда он спускался на берег, уходил на дальний конец длинных деревянных мостков и играл сам с собой, будто он ловит при лунном свете крабов — золотых, усаженных рубинами, с жемчужинами вместо глаз.
Ему становилось все труднее и труднее уходить так далеко, хотя он несколько раз останавливался передохнуть. Скоро, думал он, я уже не смогу выходить, моя мать навсегда запрет меня внутри этого дома.
Он раздумывал об этом, сидя на шершавых досках мостков. Опрокинутая луна висела над самым горизонтом, и ее отражение сияло в застывшем зеркале воды. Он смотрел на усеянную звездами гладь залива, бесконечно пустого, совершенно неподвижного. Он поглядел вниз и увидел на мерцающем лунными блестками стекле привязанную под мостками пирогу. Сыновья садовника забыли отогнать ее в лодочный сарай.