Ужинал он на заднем крыльце — возле настороженно бродили куры, кошки терлись о его ноги. Он ел жадно, почти не жуя. Ему подали горку жирного горячего риса с кусочками креветок, мяса и рыбы. Ни джина, ни виски в доме не оказалось, и ему пришлось довольствоваться ежевичным вином. Оно было приторно-сладкое, и он никогда бы не распознал вкуса ежевики, если бы хозяйка его не предупредила. Вино было крепким, а стакан большим. («Сами делаем, — объяснила мамаша Лэндри. — Лучшее ежевичное вино на всем побережье».) За глазами разлилось привычное тепло, в кончиках пальцев возникло привычное щекотное ощущение, губы начало жечь.
Он положил ноги на перила. Смеркалось, в небе догорали оранжевые отблески, деревце напротив словно становилось выше… В его ушах раздавалось шипение и рокот, точно дальний шум прибоя у рифа. Он видел цвет воды, ее движение так ясно, точно она колыхалась прямо перед ним.
Рокот смолк, вода превратилась в большого черно-белого кота с рваным ухом и единственным пучком усов.
— А, пошел ты! — сказал Оливер коту. — Я устал.
Куры бросились от него врассыпную, кошки забрались на перила и смотрели ему вслед. Ему постелили в сарае, в крохотной каморке, заставленной баками для белья. Окон не было. Он растянулся на свободном клочке пола, упираясь плечом в дверь. Тут ему ничто не грозило.
* * *
На следующий день он добрался до Нового Орлеана, въехав в город на телеге с пустыми пивными бочками. Он рассматривал узкие пыльные улочки, глубокие канавы, полные зеленоватой воды, деревянные домики, соединенные деревянными заборами с деревянными воротами. На углу он увидел дощечку: «Мюзик-стрит». Приятное название. Он тут же соскочил с телеги. Ему вдруг стало стыдно своей рваной, грязной одежды, всклокоченных волос. Он выбрал лавку поскромней и купил костюм и рубашку. Хозяин следил за ним подозрительным, нервным взглядом. Оливер спросил, как пройти к бане. А оттуда отправился в ближайшую парикмахерскую.
Парикмахер брил его и рассказывал местные новости — лихорадка в Новом Орлеане свирепствовала больше обычного, даже для летнего времени.
Всюду своя лихорадка, думал Оливер. На Огайо — костоломка, в Панаме — желтая, в Сингапуре… он даже забыл, как она называется. Если бы ему было суждено умереть от лихорадки, он бы умер давным-давно.
Оливер выпрямился, вытирая остатки пены на носу и в ушах. Парикмахер показал на дом в конце улицы:
— На прошлой неделе там у хозяйки от лихорадки умер сын, — сказал он. — И все жильцы съехали, как будто ей одного горя было мало.
Оливер прошел мимо этого дома. Такой же, как все вокруг: деревянный, выкрашен в серый цвет, узкий, но длинный, к крыльцу с тремя ступеньками вела выложенная красным кирпичом дорожка. Оливер оглядел улицу, посмотрел на проезжающий мимо фургон со льдом, на тяжелые листья фиговых деревьев над дощатыми заборами, на небо, где клубились черные тучи. Он увидел старуху в черном платье, которая семенила по тротуару навстречу мужчине с отвислым брюхом, любителю пива. Они оба держали над головой черные зонтики от солнца и шли в плотных кружочках тени. Вдали раздался звонок трамвая, где-то поблизости дети хором читали стихи.