Я пошел в лес. Срубил топором вяз и дуб. Я выбрал из них самые зрелые и раненые, разбитые молнией. Я пощадил более здоровые деревья. Я наносил им удары в самое сердце. Размах мой был грозен и мягок, как жест жреца. Вся земля стонала от боли. При помощи глины и тростника я выстроил навес. Из пня дуба я сделал стол. Я проводил под навесом дождливые и ветреные дни, рассчитывая и трудясь.
Вяз и дуб лежат теперь в щепках, обнажая прекрасную иссеченную заболонь. Я стругаю доски. Терпеливо и осторожно выравниваю поверхность. Снаружи, подобно мачтам пристани, высится и скрипит дубняк. Как веретено гудит ветер. И я, среди великого покоя этого места, склоняюсь над своей работой. Я сковал железо на наковальне, смастерил топор и рубанок. Самый скромный ремесленник в деревушке отверг бы эти грубые орудия, но мне они были пригодны. Я не думал, чтобы могло быть столько радости в черной работе. Моя простая и правдивая жизнь ограничивается тем, что я не хочу большого, чем могу сделать. Осмысленно и со знанием дела я совершаю то, за что принялся. И мой труд не остается бесплодным, я довожу его до конца, насколько позволяют мне мои силы. И так мне приятен этот мерный стук, который трудится вместе со мною. Он отбивает мое дыханье ровным и медленным ритмом, как маятник стенных часов. Мои руки, совершавшие зло, сообразуются ныне с велением природы. Ни ветер, ни воздух, ни вода не перестают работать. Они вращают крылья мельниц, ведут корабли, дуют в отверстие печки. И даже репейник плетет свою паклю. Колючая ежевика, созревая, чтобы утолять жажду захожего бродяги, не остается бесполезной.
Я – бедный плотник, как Иосиф Назаретский. Нет у меня ни угломера, ни отвеса. Я отмеряю пальцем и прикидываю на глаз. Когда наступает вечер, я гляжу на свой труд, и мне он кажется не лишенным красоты. Я мечтаю уже о яслях, но Бог не осенил еще меня своею радостью.
Я не спешу. Примером мне служит дерево и плод деревьев. Наступает пора, когда вокруг живой сердцевины завязь распускает кругами все шире и шире свои кольца, когда дикое яблоко, взращенное солнцем и дождем, наливается, и его румяная мякоть набухает. Год примыкает к году, и осень, этот точный полировщик, наступает после знойного лета. Точно также нога ступает перед другой, чтобы увериться в надежности пути, и всем своим существом я следил за ходом неуклюжего рубанка, который шмыгал от конца к концу.
Ева в лунную пору сетовала на то, что доска никак не делается гладкой. Она стонала и ей хотелось, чтобы молоток сразу ударял дважды по тому месту, где был всего только один гвоздь. Она брала из моих рук мое незатейливое орудие, обрезала себе им пальцы, на мгновенье застывала в досаде, но вслед затем внезапно целовала меня в бороду, смеясь: