– Шоншетта, – повторил дрожащим голосом Жан, – дело идет о нашем будущем, а ты все еще не решаешься довериться мне!
Тогда она, стыдясь, со слезами на глазах, рассказала ему, о своем свидании с матерью, о медальоне, переданном ей Диной, и о том, при каких обстоятельствах Дюкатель растоптал портрет.
Слушая ее рассказ, Жан чувствовал, как острое, холодное, лезвие медальона вонзается в его сердце.
– Не помнишь ли ты, видела ли ты моего отца в Супизе? – спросил он.
– Да, я хорошо помню его, хотя и была совсем маленькой. Я так и вижу его в нашей голубой гостиной, за столом, приготовленным для виста. Вчера я могла бы даже показать тебе это место в комнате, так как там все осталось по-старому.
– И потом ваша жизнь в Супизе неожиданно прервалась?
– Да, но с того момента я, к несчастью, помню все очень смутно. В моих воспоминаниях есть какой-то пробел… Ни моей матери, ни твоего отца я с тех пор не видела и жила в большом старом доме с папа и с Диной.
Удрученный Жан молчал. Звенья цепи, которых он искал, соединились и так просто, что он теперь сам удивлялся, как с самого начала не напал на такое простое объяснение.
– Он был ее любовником, – машинально прошептал он.
– Что ты сказал? – спросила Шоншетта.
Жан не отвечал; у него внезапно мелькнула страшная мысль:
«Да неужели Шоншетта?.. Но нет! Дюкатель любил девочку так, как не любят чужого ребенка, появившегося в доме вследствие греха, матери».
– Ведь отец очень любит тебя? – спросил Жан, стремясь услышать подтверждение своего мнения.
– О, да! – ответила Шоншетта, – он очень добр ко мне и, знаешь, мне очень стыдно, что я так и не дописала своего письма… С той болезни, о которой я тебе рассказывала, он всегда был ко мне очень нежен.
Жан вздохнул свободнее: значит, именно тогда старик получил подтверждение того, что Шоншетта – его дочь, вследствие чего удвоил свою нежность к ребенку.
Молодые люди молчали, погрузившись в невеселые думы: свет, озаривший прошлое, еще яснее осветил им ожидавшие их препятствия, и они не решались признаться в этом друг другу.
На лестнице раздались шаги, и вошел Виктор с письмом в руках.
– Мадемуазель Шоншетте, – сказал он.
– Это от отца, – сказала она, взглянув, на адрес и бледнея, – он знает, что мы здесь!
– Письмо принес Ганикль, наш фермер, – сказал Виктор. – Когда он бывает в Кемпэре, то всегда дожидается вечерней почты: таким образом, письма получаем на целых двенадцать часов раньше.
– Хорошо! – сказал Жан, – можете идти.
Оставшись одни, они переглянулись.
– Будь же храбрее, моя девочка! – сказал Жан, подходя к Шоншетте. – Что бы ни случилось, я с тобой, и никто не отнимет тебя у меня.