Но такое состояние не может пройти безнаказанным; отразилось оно и на мне: я стал крайне нервным, раздражителен, болезненно впечатлителен, похудел, побледнел, ослабел – одним словом, пережил все муки несчастной любви. Но когда их испытываешь в двадцать лет, то это тоже своеобразное наслаждение.
В этот год предстояла очень поздняя Пасха. Было решено, что я проведу Святую у де Тенси. Я поехал без всякого желания и без малейшего настроения, исполняя лишь родственный долг. Мне было трудно вырваться из своего одиночества; как это ни странно, но я привязался в нему и втянулся в горькое ощущение своих страданий.
Меня смущала мысль внести в свою семью свои тайные сердечные огорчения, да и делиться ими я не хотел и не мог, тем более что знал, что хотя де Тенси и крайне сердечные, добрые люди, но уже одна разница лет много значит, и они уже неспособны понять меня и сочувствовать моим страданиям. Их молодость, яркость чувств – все это было в далеком прошлом. Непосредственность исчезла безвозвратно, уступив место холодному анализу и критическому отношению ко всему окружающему. Нет, я не мог открыться перед ними; я должен был свято и крепко беречь свою тайну.
Но я предчувствовал, что мое непривычное состояние не может укрыться от их бдительных, любящих взоров, что они заметят происшедшую во мне перемену и станут осаждать меня целым роем заботливых, нежных, но крайне докучных допросов и расспросов.
И я не ошибся. Тетушка приехала встретить меня на станцию и тотчас же воскликнула:
– Господи, что с тобой, Филипп? У тебя такой вид, точно ты только что перенес тяжелейшую болезнь!.. Да что же с тобой, дитя мое?..
И ее любящий, материнский взор встревоженно впился в мое лицо, стараясь прочесть в моих глазах причину моей бледности, худобы, моего удрученного и подавленного вида. Она не решалась спросить: «Был ли ты благоразумен?» – но я сразу прочел этот недосказанный вопрос в ее встревоженном взоре. Ведь я знал, что она любила меня, как родного сына.
Какое безграничное счастье увидеть родные места, любоваться видом широко раскинувшихся душистых полей, рощи в отдалении, быстрым течением знакомой извилистой речки, всеми теми памятными местами, среди которых я провел все свое детство, отрочество, юность. Я плакал, снова очутившись в знакомой дорогой обстановке, плакал и не стыдился этих слез, и не удерживал их, хотя не мог бы сказать: почему и зачем плачу?
Теперь, когда все это отошло в область минувшего, и я превратился в зрелого и опытного человека, я думаю, что в то время я бессознательно оплакивал самого себя: свое счастливое, беспечное детство, свою невозвратную юность… Все это отошло, все это кануло, меня коснулось огненное крещение жизни и, не принеся счастья, лишь больно обожгло меня.