Я почему-то все это очень ясно представил, точно сам там был: лес, весна почему-то, люди в белых длинных рубахах, звон, и из озера ползет древняя крокодилья тварь, питающаяся коровами, а раз в год…
– Так вот, дед понял, к чему дело идет, перепугался, конечно, но вида не подал. Улыбается, девушку за руку держит и к озеру идет. Все как вчера стало происходить – завыли трубы, Глот из воды полез уже сразу с разинутой пастью, а дед раз – и вдоль озера…
– Убежал? – спросил я.
– Конечно, убежал. Три дня по лесу пробирался.
– Ты же говорил, что здесь недалеко? – перебил я.
– Недалеко, точно. Просто тут это… Водит немного.
– Водит? – не понял я.
– Ага. Люди часто блудятся. Лес, болото, поляны заросшие, все друг на друге – легко запутаться. Дороги-то, может, на три часа, а люди сутками бродят. Так что когда дед все это рассказал, никто особо не удивился. Про деревню эту проклятую многие знали и в этих местах никогда не селились. А после революции здесь торфозаготовителей поставили, в чудовищ-то никто уже не верил. Стали торф грабить…
Саныч замолчал, мне показалось, что он уснул, засопел даже.
– Чертовщина здесь стала всякая происходить, – сказал Саныч. – То болезни странные – утром человек заболеет, вечером уже умирает, то пропадают в лесу бесследно, то с ума сходят. Думали, что от торфяного газа все приключается, ученые из Новгорода приезжали проверять. Газа не нашли, огненных ям тоже – некуда людям проваливаться, негде исчезать, зверья опасного тоже вроде нет… Вредители, думали, мешают. Но до границы не так уж и близко, торф особо в промышленности не применялся, вредить толку нет, а народ мрет и мрет. Как все вымерли, так все и закрыли. А поселок остался. Летом яблоки тут просто медовые, только не собирают их.
– Почему?
– А… – Саныч поежился, на пузе грохотнули кирпичи. – Нехорошо с этими яблоками… Предрассудки, конечно, но тут у нас леса, тут без предрассудков никак. Так что здесь без надобности никто, конечно, не останавливается…
– А фашисты?
– Фашисты тоже чуют, не лезут. Ладно, давай спать. – Саныч зевнул. – Утром со светом выйдем, если повезет, послезавтра дома будем. Мать обрадуется, в бане помоемся… Такие вот чудовища.
Он зевнул еще громче, скрипнул челюстями и почти сразу захрапел. Я же заснуть не мог, смотрел сквозь щели кладки, как в печке гаснут угольки. Кирпич остывал, я чувствовал животом, а еще чувствовал остринку, она впивалась в кожу довольно больно, однако шевелиться не хотелось – холод начинал окружать, и каждое движение растрачивало драгоценное тепло. Я решил терпеть.