* * *
Во время экспедиции в Верхний Египет под командованием генерала Десекса, один провансальский солдат был захвачен магрибцами и уведен в пустыню, лежащую за нильскими водопадами.
Стараясь держаться на безопасном расстоянии от французской армии, магрибцы двигались форсированным маршем и остановились только на ночлег. Они стали лагерем вокруг колодца, укрытого тенью пальмовых деревьев, под которыми была заранее припрятана провизия. Не предполагая, что их пленнику придет в голову мысль о побеге, они посчитали достаточным связать ему руки. Поев немного сушеных фиников и дав овса лошадям, магрибцы улеглись спать.
Увидев, что враги больше за ним не следят, храбрый провансалец зубами вытащил скимитар[1], зажал его лезвие между колен и, перерезав веревки в одно мгновение оказался на свободе. Он схватил ружье, кинжал, сушеных фиников, небольшой мешок с овсом, порох и пули и заткнул за пояс саблю. Вскочив на коня, он поскакал в ту сторону, где, по его мнению, должна была находиться французская армия. Ему не терпелось вновь увидеть свой бивуак, и он так пришпоривал уже и без того порядком вымотавшегося рысака, что изодрал до мяса бока несчастной лошади. В конце концов бедное животное свалилось замертво, оставив француза одного в пустыне. Проделав пешком путь по пескам с отчаянной неутомимостью осужденного беглеца, на исходе дня он вынужден был остановиться. Несмотря на редкую красоту восточного ночного неба, он больше не чувствовал в себе сил продолжать путь. К счастью, ему удалось найти небольшой холм, на вершине которого высились несколько пальмовых деревьев; их кроны, заметные издалека, вселили в его сердце надежду. Измученнный он прилег на гранитный камень, форма которого по странности напоминала походное ложе, и уснул, даже не позаботившись о своей безопасности. Он отдавал свою жизнь в жертву, и последней мыслью его было раскаяние. Он казнил себя за то, что убежал от магрибцев, чья кочевая жизнь теперь, когда он был далеко от них и лишен помощи, стала казаться ему даже привлекательной.
Его разбудили безжалостные лучи солнца, которые, падая вертикально вниз, нестерпимо раскалили гранит. По собственной глупости он расположился на стороне противоположной той, на которую отбрасывали тень зеленые кроны величавых пальм. Он посмотрел на эти одинокие деревья и невольно вздрогнул — до того напомнили ему их изящные увенчанные листвой стволы сарацинские колонны в Арльском соборе.
Провансалец обхватил руками ствол пальмы, словно это было тело друга, и, опустившись на землю там, где падала ее скудная прямая тень, горестно зарыдал. С неописуемой тоской смотрел он на лежавшую перед ним картину безысходности. Затем он закричал. Он кричал так, будто хотел измерить всю глубину своего одиночества. Но его голос, затерявшись в расселинах холма, прозвучал слабо и эхо не отозвалось на него — эхо жило в его собственном сердце. Провансальцу было двадцать-два года и он зарядил свое ружье.