Он засмеялся. Она почувствовала, что ее надежды пошатнулись.
— Ведь мы…
— Мы? Мы не готовы!
— Не готовы? — Она неправильно поняла его слова, потому что весь вечер думала только о том, что надо бороться против войны. — И ты, ты правда думаешь, что нет способа помешать…
Он прервал:
— Нет! Разумеется! — Мысль, что современный пролетариат мог бы стать препятствием для сил, развязывающих войну, казалась Мейнестрелю нелепой.
Она угадала во тьме его улыбку, блеск его глаз и снова содрогнулась. Несколько секунд оба молчали, прижавшись друг к другу.
— Однако, — сказала она, — Пат, быть может, прав? Если мы не в состоянии ничего сделать, то Англия…
— Все, что она может, ваша Англия, это отдалить начало, и то едва ли! — Почувствовал ли в ней Пилот непривычное сопротивление? Его голос стал еще жестче: — Впрочем, дело не в этом! Не в том суть, чтобы помешать войне!
Она приподнялась.
— Но почему же ты им об этом не сказал?
— Потому что сейчас это никого не касается, девочка! И потому, что сегодня практически нужно действовать так, как если бы!..
Она замолчала. Она чувствовала себя весь вечер оскорбленной, как никогда, обиженной им до глубины души; и внутренне восставала против него, сама не зная почему. Она вспомнила, как однажды, в самом начале их связи, он заявил скороговоркой, пожимая плечами: «Любовь? Для нас это совсем не важно!»
«Что же для него важно? — спрашивала она себя. — Ничего! Ничего, кроме Революции! — И впервые она подумала: — Революция — это его навязчивая идея… Все остальное он ни в грош не ставит!.. И меня! Мою женскую жизнь!.. Ничто для него не важно, даже то, что он сам собою представляет, то, что он не человек, а что-то другое!..» В первый раз вместо «выше и лучше, чем просто человек», она подумала — «не человек, а что-то другое».
Мейнестрель продолжал саркастическим тоном:
— Война — войне, девочка! Предоставь им действовать! Демонстрации, волнения, стачки — все, что им угодно. Вперед, фанфары! Вперед, трубачи! И пусть они сокрушают, если могут, стены Иерихона!
Он внезапно отодвинулся от Альфреды, повернулся на каблуках и процедил сквозь зубы:
— Однако эти стены, девочка, полетят к черту не от их труб, а от наших бомб!
И когда он, слегка прихрамывая, пошел в комнату, Альфреда услыхала придушенный смешок, который всегда леденил ей душу.
Она еще долго сидела неподвижно, облокотившись на подоконник, блуждая взглядом в ночи.
Вдоль пустынной набережной Арва со слабым журчанием несла свой воды среди камней. Один за другим гасли последние огни в прибрежных домах.
Альфреда не шевелилась. О чем она думала? Ни о чем, — так ответила бы она сама. Две слезинки вытекли из-под век и повисли у нее на ресницах.