— Вот, Паш, дай мне зажигалку, а то я тебе не доверяю… — так же шепотом сказал Ганин, а потом, получив ее, щелкнул колесиком, и вот уже при неровном желто-голубом пламени зажигалки Расторгуев увидел фрагмент картины — белую тонкую ручку девушки, сжимающую корзинку с цветами.
— Ну и?..
— Ты ничего не замечаешь? — прошептал Ганин.
— Кольцо на пальце подрисовал, что ли? — хмыкнул Расторгуев.
— Да не подрисовал я, Паша! НЕ ПОДРИСОВАЛ! Оно само появилось!!! САМО!!! — почти закричал Ганин, и глаза у него горели едва ли не ярче огонька зажигалки. — Фотографию я сделал, когда только нарисовал ее, а кольцо появилось позже, месяца через три!
Расторгуев громко икнул и мутным взглядом внимательно посмотрел на Ганина.
— А ты, братец, случайно, не того…
— Я в одиночку никогда не пью! — обиженно парировал Ганин и, сунув потухшую зажигалку в карман, стал неуклюже спускаться обратно в комнату.
— И что ты хочешь сказать, Ганин, что твоя принцесса за три месяца умудрилась выйти замуж? Кольцо-то на безымянном пальце! — хмыкнул Расторгуев, наливая и себе, и Ганину кроваво-красной земляничной настойки.
— Не знаю, Паш, не знаю… — тихо сказал Ганин. — Только вот иногда… понимаешь… я… ну как бы… ощущаю… кого-то… на постели… а еще чаще — за мольбертом… словно кто-то стоит рядом, ну, или лежит… и смотрит — на меня, на картину… а иногда прямо так и ощущаю прикосновения какие-то… легкие такие, как веяние ветерка, к коже, к губам, к щекам… и как будто кто-то шепчет мне в темноте, но шепчет без слов, одними образами, мыслями, которые появляются из ниоткуда и уходят в никуда… не мои мысли, в общем… а еще снятся цветные сны… и там — тоже она… точь-в-точь такая же, как на портрете, — что-то шепчет, но я ничего не запоминаю, когда просыпаюсь… Что она хочет сказать? Чего ей от меня надо? — Он замолчал и густо покраснел.
На этот раз Расторгуев уже не смеялся.
— Слушай, Ганин, у меня есть один знакомый, очень хороший знакомый моей жены…
— Я так и знал, что ты будешь намекать мне на психиатра! — резко оборвал его Ганин. — Зря я рассказал тебе это… — и досадливо махнул рукой.
Ганин встал и принялся возбужденно ходить из одного конца комнаты в другой, не в силах успокоиться.
— Слушай, Ганин, хорош ходить, как маятник, в глазах рябит, — устало зевнув, наконец сказал Расторгуев. — Не бери в голову! Все гении страдали психическими расстройствами:
Ван Гог, например, сьел свое ухо, а потом застрелился, Гоголь сжег продолжение «Мертвых душ», а потом впал в летаргический сон, Ницше остаток жизни провел в психушке, блеял, как козел, и подписывал свои письма «Распятый»… Считай, что я подарил тебе бесплатный комплимент! — Расторгуев допил еще один стакан настойки, развалился в вальяжной позе на стуле, закинув ногу на ногу, и опять закурил. — Ты был самым талантливым из всех нас — я это тебе всегда говорил, но у тебя — ты уж прости меня великодушно — всегда было не все в порядке с головой… Ладно, Ганин, — смачно раздавливая недокуренную сигарету в пепельнице, подытожил Расторгуев, — мне уже точно пора. Почти одиннадцать… Я еще успеваю на последнюю электричку.