Дэйв Гурни стоял на кухне, оформленной в деревенском стиле, и рассеяно смотрел на открывающиеся за французскими дверями сад с опрятным газоном и огромный луг, простирающийся до самого пруда и красного сарая. Его терзало смутное недовольство. Взгляд рассеянно скользил, задерживаясь то на грядке со спаржей, то на желтом бульдозере у сарая. Утренний кофе, который он неспешно потягивал, почти остыл.
Удобрять или не удобрять — вот в чем вопрос. Если и не главный, то первый пришедший на ум. И если удобрять, то чем: использовать свой компост или покупной? Мадлен заставила его пересмотреть кучу веб-сайтов, которые в один голос заявляли, что правильное удобрение декоративного аспарагуса — ключ к успеху в его выращивании, но Гурни все еще было неясно, нужно ли добавить к прошлогодней порции компоста свежую.
В последние два года, что они жили в Катскильских горах, он искренне пытался разобраться в садово-огородных делах, которые так увлекали Мадлен, но неизменно мучился сомнениями по поводу такого образа жизни. Он не жалел, что купил этот дом с пятнадцатью акрами окрестной красоты, это определенно было удачным вложением. Но решение покинуть Департамент полиции Нью-Йорка и уйти на пенсию в сорок шесть лет все еще тяготило его. Ему не давала покоя мысль, что он слишком рано променял значок детектива первого класса на помещичий быт.
Будто нарочно подтверждая эту догадку, его постоянно преследовали неприятности. Например, после переезда в этот райский уголок у него начал дергаться левый глаз. И, к его собственной досаде и к возмущению Мадлен, после пятнадцатилетнего перерыва он снова начал курить. Но это были мелочи в сравнении с историей, о которой они теперь старались не вспоминать. Всего год спустя после выхода на пенсию он ввязался в расследование зловещего дела Меллери.
Дело вытянуло из него все силы и подвергло опасности жизнь Мадлен. Как часто бывает после слишком близкой встречи со смертью, Гурни потянуло к простым радостям загородной жизни, и он ясно видел, как эта жизнь может быть хороша. Но удивительная вещь: если не представлять себе каждый день желанную идиллию во всех подробностях, она бледнеет, словно старый оттиск, безнадежно утративший черты оригинала. В конце концов мечта, некогда кристально четкая, превращается в невнятный призрак, вносящий диссонанс во всю остальную жизнь.
Когда Гурни понял, что осмысление процесса не помогает обратить его вспять, энтузиазм, с которым он поначалу принялся за хлопоты по хозяйству, стал отдавать фальшью. Приходилось вымучивать из себя нужные действия, чтобы просто оставаться на одной волне с женой. Гурни часто задумывался, вообще способны ли люди меняться — точнее, способен ли измениться он сам. В моменты апатии собственные заскорузлость и невосприимчивость к новому казались ему непоправимыми.