— Давайте не будем забегать вперед…
— В каком это смысле? — спросила она, надавив на столешницу с такой силой, что костяшки ее пальцев побелели.
Гурни ответил вялым, почти сомнамбулическим тоном — это было его обычной реакцией на чересчур эмоциональных собеседников:
— Я еще не решил, имеет ли мне смысл заниматься расследованием, если ситуация и так под пристальным вниманием полиции.
Ее губы растянулись в брезгливой улыбке.
— Сколько вам надо?
Он покачал головой:
— Вы разве не расслышали, что я сказал?
— Тогда что вам нужно, чтобы взяться за дело? Только скажите.
— Я понятия не имею, что мне нужно, миссис Перри. В настоящий момент у меня слишком мало информации.
Она убрала руки со стола и положила их на колени, сцепив пальцы, и это было похоже на выученную технику самоконтроля.
— Давайте без обиняков. Я хочу, чтобы вы нашли Гектора Флореса. Арестуйте его или убейте, мне все равно. В любом из этих двух вариантов я дам вам все, что вы пожелаете. Все, что вам угодно.
Гурни откинулся на спинку стула и уставился на грядку со спаржей. Чуть поодаль, у поилки с сахарной водой, зависла парочка ярко-красных колибри. Он слышал неровный гул их крылышек — было похоже, что птички воевали за право пировать единолично, хотя, возможно, это был какой-то запоздалый брачный танец. Иногда то, что внешне кажется проявлением агрессии, в действительности имеет совсем другую природу.
Он попытался сконцентрироваться на лице Вэл и разгадать, что скрыто за ее красотой. Что наполняло этот безупречный по форме сосуд? Отчетливее всего проступала ярость — Вэл даже не пыталась ее скрывать. Отчаяние… Горечь. Одиночество, в котором она вряд ли бы призналась, поскольку само понятие подразумевает уязвимость. Острый ум… Импульсивность, упрямство: привычка спонтанно вцепиться, а потом с упрямством не отпускать. И что-то еще. Что-то темное…
Ненависть к себе?
Гурни усилием воли перестал гадать. В какой-то момент начинаешь принимать домыслы за проницательность, и, если увлечься колоритной догадкой, она обязательно собьет тебя с толку.
— Расскажите мне про вашу дочь, — попросил он.
Что-то изменилось в выражении ее лица. Будто ей тоже пришлось сейчас усилием воли оторвать себя от каких-то мыслей.
— Джиллиан была непростой девочкой, — сказала Вэл с интонацией, с которой читают вслух или повторяют многократно рассказанную историю. — Честно говоря, это еще мягко сказано. Только благодаря лекарствам моя дочь оставалась мало-мальски сносной в общении. Она была неуправляемой, самовлюбленной до одури, развращенной, беспринципной, жестокой. Сидела на всем подряд — на оксикодоне, роксикодоне, экстази, крэк-кокаине… Уже в детстве была первоклассной лгуньей. Пугающе точно знала, где у кого больное место и как этим пользоваться. Зверела внезапно и непредсказуемо. Питала нездоровую страсть к таким же нездоровым мужчинам. Причем это все невзирая на годы терапии у лучшего специалиста… — Гурни слушал и думал, что Вэл скорее напоминает садиста, заживо препарирующего чье-то тело, нежели мать, перечисляющую недуги собственного ребенка. — Хардвик вам что-нибудь из этого рассказывал? — спросила она.