Он стал замечать, что все его коллеги – только Холдейн не играл в эти игры – приписывали друг другу черты необыкновенных, чуть ли не легендарных личностей. Тот же Леклерк, к примеру, представляя Эвери кому-либо из министерского начальства, никогда не упускал случая сказать: «Эвери – наша восходящая звезда». Для более высокопоставленных чиновников это звучало примерно так: «Эвери заменяет мне память. Если возникнет любой вопрос, достаточно обратиться к нему». По тем же причинам они легко прощали друг другу грубейшие ошибки. Инстинкт самосохранения не позволял им допустить даже мысль о том, что в департаменте могли работать дураки. Он обнаружил, что контора служила своего рода убежищем от всех сложностей современной жизни, здесь все еще существовали прежние правила и границы поведения. Для своих сотрудников департамент приобрел черты почти религиозного святилища. Подобно монахам, они наделяли этот свой монастырь мистическими свойствами, которые существовали независимо от того, что в нем водились свои глупцы и грешники. Они могли относиться с оттенком циничного пренебрежения к деловым качествам друг друга, презирать внутреннюю иерархию и карьерные соображения, но пламя их веры в департамент хранилось словно в отдельной часовне, которую они называли патриотизмом.
Несмотря на все это, сейчас, глядя в иллюминатор на темные морские волны внизу, в которых отражалось холодное солнце, он чувствовал, что и его сердце переполняет волнующее чувство любви. Вудфорд с его трубкой и простецкими манерами все же принадлежал к секретной элите, куда теперь допустили и его, Эвери. Холдейн… Холдейн с его кроссвордами и эксцентричными манерами вообще вписывался в этот мир лучше всех – бескомпромиссный интеллектуал, пусть и раздражительный и вечно отчужденный. Он теперь жалел, что нагрубил Холдейну. Деннисона и Маккаллоха Эвери считал непревзойденными знатоками техники, спокойными ребятами, которые не лезли выступать на совещаниях, а тихо и неутомимо выполняли порученную им работу, неизменно оказываясь правыми в своих мнениях. И он был благодарен Леклерку, благодарен от всей души, потому что тот дал ему столь высокую привилегию – стать одним из этих людей, выполнять одну с ними общую и чрезвычайно важную миссию, уйти от неуверенности прошлого и встать на путь к зрелости и опыту настоящего мужчины плечом к плечу с ними, прошедшими горнило войны. Он готов был тысячу раз сказать Леклерку спасибо за то, как он им руководил, за точные распоряжения, которые придавали упорядоченность его существованию и изгоняли из головы всякую анархию. Он вообразил, как однажды Энтони вырастет, и его тоже введут в коридоры их невзрачного здания, как представят его совсем уже старому Пайну, который со слезами на глазах встанет по стойке «смирно» в своей будке и с теплотой пожмет нежную молодую руку его сына.