— На «горку», точно. Хватит, говорят, элеваторы ворочать — пора шевелить мозгами.
— Как Эрвье? — спрашивает Калязин. — Колонну спускает?
— Колонна на забое, — отвечает Володя. — Цементаж идет.
— Цементаж? Красота!
— Тяните от лебедки, — говорит Гриша, и мы повисаем на шкимаре вчетвером — Володя, подпрыгнув, тоже хватается за какой-то узел. — Вот так.
От подсвечника. От шурфа. От козырька. Держите так. Держим. Почему столь неистребимо это мелкое тщеславие, когда случайная причастность к неслучайному делу пробуждает чувство превосходства над теми, кто к этому делу непричастен? Что было бы, если бы все вцепились в одну и ту же веревку? Земля сорвалась с орбиты? Или всего лишь отдавили ноги кому-то в несуразной толкотне? Держите так! Держим. От козырька. От подсвечника. От стояка манифольда...
Кажется, это двадцатая труба. Для нас — по крайней мере в эту вахту — последняя.
— Не шибко, — говорит Гриша. — Теперь Панов будет неделю изгиляться.
— А то.
Бредем в сушилку, опустив головы.
Не шибко.
Но вот роба, с которой продолжает стекать раствор, развешана на крючках, сапоги голенищами вниз распялены на кольях — и вместе с тяжестью сырой одежды постепенно сползает с плеч, просачивается меж пальцев усталость, отступает отчаяние неудачи. Так ты из Москвы, старина? — спрашивает Володя. Его поселили в нашем с Годжой балке, и он, раскатав спальный мешок на верхней полке, протягивает мне руку: — Я тоже из Москвы. Ну, почти из Москвы — из Лобни.
За пять минут выясняем, что мы с Володей Шиковым дважды земляки: работали в Москве под одной крышей. Он — в брошюровочном цехе журнального корпуса «Правды», а я — в журнале «Смена». Потом он припомнил — или из вежливости сказал, что вспомнил, — будто читал мои сменовские очерки о самотлорских буровиках, бригаде бурового мастера Виктора Китаева, и спросил:
— А как они сейчас? Ну, эти, из китаевской бригады?
— Пошли на сто тысяч. В июне двенадцать триста пробурили.
— Крепко. Толковый мужик, видать, этот Китаев...
— Не без того.
— А ты долго у них был?
— Восемь раз за полтора года. По две-три недели каждый приезд.
— Ага... Значит, когда ты по новой приезжал, они уже читали, что ты там про них написал. Ну и как?
— Что — как?
Я понимаю, о чем хочет спросить Володя, но это непростой для меня вопрос, и я тяну время. Как бы ни разбухала моя трудовая книжка и сколько бы новых штампов в ней ни появилось, прежде, до Самотлора, случалось не так уж часто, чтобы я встречался с людьми, про которых уже писал. Я увидел один день из жизни человека, и этот день был таким или я увидел его таким — какая разница? — а странное сходство этих разных людей, когда они оказывались на газетной или журнальной полосе, можно было легко объяснить верностью определенным характерам, стойкостью интереса к однажды избранному типу героев. Или незнанием?