— Перекурим — и начнем.
Трубы килограммов по восемьдесят, нести их вдвоем нетрудно. Но едва вскидываешь груз на плечо, как тундра, нехотя удерживавшая твой вес, с нагловатым хлюпаньем расступается под ногами. Полшага. Шаг. Еще полшага. На коленях. На локтях. Ползком. Озеро не приближается. Километрах в четырех на север от нас виднеется решетчатый фонарь буровой вышки. Тринадцатый номер. Гриша вглядывается вдаль, прислушивается.
— Бурят, — говорит он. — Бурят!
Появляется Мишаня с дымящимся чайником. Завтрак на траве. Та картина, правда, сначала называлась «Купание». Что ж, тоже подходит
— Эх, — мечтательно произносит Калязин, усевшись на перевернутой каске, как на горшке. — И чего мы тут корячимся? Один вездеход и два такелажника за полчаса линию выложили бы. Красота!
— А через неделю и этот ягель окажется в озере, — тихо и бесцветно говорит Петро. — Вся тундра гусеницами располосована. Ты в это лето хоть одного лемминга видел?
— Нет.
— И я — нет. Значит, зимой песцов не будет.
— Ну и что? Не будет и не будет. Никакая тварь по помойкам шастать не станет — только и всего.
— До чего же ты дремучий человек, Калязин! Тут все повязано. Это ж хоть и тундра, но тоже живая земля. Понимаешь?
— А если не гусеницы? Колесная техника тут вообще без пользы. Без пользы тут колесная техника. Вон, каротажку к нам на буксире еле доволокли. Так она здесь и останется. А ведь сотни километров своим ходом не прошла.
— Двадцать три кэмэ на спидометре. Хорошая машина, — вздыхает Мишаня. — Ее бы на бетонку, да чтоб современница в кабине рядом — ну, я угорел.
— И главное у нас что? — продолжает Калязин. — Что у нас главное? Нефть. Не найдем нефти — вот тогда с нас спросят. А песцов не увидим или там леммингов — на то биологи есть. Пусть они на них смотрят. Нам-то что?
— Еще один первопроходец, — бурчит Гриша.
— Самый что ни на есть, — насмешливо подтверждает Петро.
Все распадается на отдельные, автономные слова. Нет просто тропы — есть Тропа, По Которой Мы Шли К Центробежному Насосу. Или Тропа, По Которой Толян Ходит В Аэропорт. Нет просто дней будничных или выходных, суббот или понедельников — есть День, Когда Мы Спускали Колонну; День, Когда Мы Писали Письма; День, Когда Прилетит Самолет. Нет просто тундры — есть Тундра, Где Растут Торопливые Цветы; Тундра, Где Стоит Буровая; Тундра, По Которой Мы Несем Нагнетательно-Компрессорные Трубы Весом Восемьдесят Килограммов. Все разъято на простейшие ощущения и рефлекторные действия: вскинуть конец трубы, машинально подсев под груз (металл вминает куртку и свитер в плечо, натыкаясь на кость), двинуть вперед правую ногу, перенести на нее тяжесть тела, осторожно подтянуть левую... Но почему зимой не будет песцов? Почему исчезли лемминги, бесхвостые тундровые мыши с умными продолговатыми глазами?.. Ягель растет медленно, ширина сдвоенного гусеничного следа один метр, одни рейс до «горки» — это шесть тысяч квадратных метров умерщвленного ягеля. Мы не видели здесь ни одного оленя. Может, они ушли с побережья, когда появились буровые? Может, уже не сезон для них в этих широтах? А может, они ушли задолго до нас, ушли по причинам, которые ведомы только оленям? И почему Петро, немногословный и несентиментальный Петро, вдруг сказал про тундру: «Она тоже — живая»? Я и раньше знал, что, когда вырубили тайгу, чтобы построить Нижневартовск, над зимним Приобьем стали бесноваться сырые ветра, неведомые доселе в этих краях; когда сбросили воду из Самотлора, чтобы легче было проложить подъездные пути и насыпать искусственные острова для буровых вышек, в окрестных озерах исчезла рыба. Но то были царапающие память подробности, необязательная нонпарель, а сорок восьмым кеглем набрано: «Самотлор дает 100... 120... 150 миллионов тонн нефти в год»...