Урчит, содрогается мельница, плещет вода. Нагибаясь и разгибаясь, кланяясь и распрямляя спину, машу лопатой, вонзаю ее в тяжелый влажный порошок, и скоро только неровный шум воды, похожий на шелест разминаемой фольги, остается в ушах, и только темные пятна лопат мелькают перед глазами. Лопата Мишани. Лопата Калязина. Лопата Гриши. Лопата Ибрагима. Лопата Петра. Моя лопата. Потом это внезапное отупение так же неожиданно отпускает, и я вижу, как Гриша, упираясь грудью в круглые черенки составленных рядом лопат, подталкивает гематит к воронке, будто бульдозер; Петро и Толян, повторяя Гришин маневр, ступают следом. На полу остается широкая полоса, очищенная от гематита. Мишаня, беззаботно посвистывая, бросает совок за совком, не меняя ни темпа, ни ритма; Калязин, забравшись в контейнер, отбивает кувалдой гематит, пристывший к стенкам. Ибрагим, высоко вскидывая лопату над воронкой, неуловимым движением убирает ее назад, словно выдергивая шашку из тела разрубленного врага, — и холмик темно-синего порошка мгновение висит в воздухе, а затем, теряя форму и распадаясь, стремительно обрушивается вниз...
Второй контейнер, третий, пятый... Вот уже и сил нет никаких, но ритм остается, ритм не ломается, а Мишаня успевает еще теребить Калязина:
— Эй! Что ты спрятался там, как в танке? Калязин! А знаешь, что на Волге твоим именем город назван? Основал ты его, что ли?
Калязин высовывает голову из контейнера, откинув крышку верхнего люка.
— Какой город, Михаил? Что ты несешь? Город какой?
— Хороший, Калязин, хороший. Я про него песню знаю. Это вроде бы как и про тебя, слушай:
В городе Калязине
Нас девчата сглазили...
И Мишаня добавляет такое, что даже Петро принимается хохотать Ну, а про нас и говорить нечего: Гриша гукает так, что трясется пол, Толян бородой прикрывается, как платочком, Ибрагим тоненько взвизгивает, да и Калязин, сделав сначала постную мину, не удерживается и громко, заливисто смеется.
— Ну, вот, — удовлетворенно говорит Мишаня. — Пять минут здорового смеха — стакан сметаны. В натуре. А вас тут, бугаев, сколько? На литр с верхом нахохотали.
— М-м-м... Михаил, — наконец выдавливает из себя Калязин. — Ты мне слова спиши. Спиши слова...
И тут новый припадок смеха одолевает нас. Только Мишаня невозмутим, на левое запястье поглядывает, словно бы отсчитывая время.
— Хватит, — говорит он. — На третий литр пошли. Детям оставьте.
И мы вновь дружно врубаемся в синие пласты гематита, и как будто не было часов сумасшедшей работы, не было усталости и не было отупелого отчаяния: все спорится в руках, мелькают лопаты, довольно урчит мельница, плещет вода в желобах.