Но вот стемнело. Слева, над кромкой берега, протянулась лимонно-желтая полоска заката, а правая сторона вдруг сделалась косматой, непроглядной. Над рекой изогнулась серебряная арка Млечного Пути, и чудилось, будто звезды потоком переливались с одного берега на другой. Повеяло запахом свежего сена. В темноте багрово горели костры. Вокруг них качались черные тени людей, над огнем мелькали их руки, изломанные неверными отсветами. И то ли песню пели люди, то ли кричали что, только до нас долетали протяжные неразборчивые звуки:
— А-а!.. У-у!..
И от этой обнявшей землю торжественной тишины, от вкрапленных в ночную тьму красных цветов огня, от песни, похожей на облегченный вздох, от коротких пароходных гудков, долго катившихся невесть куда, я вдруг ощутил всю безбрежную огромность моей Родины, и сердце сжалось от счастья, что живу я на этой земле, под этим небом, усыпанным звездами, дышу этим воздухом, напоенным запахами свежего сена, что учусь в школе на крупном заводе и сейчас еду домой «на побывку».
На рассвете мы простились с Иваном. Никита, по обыкновению, ткнул его большим пальцем в живот, нахлобучил кепку ему на глаза и, легонько подтолкнув на сходни, предупредил:
— Не останься совсем в деревне…
— Не страдайте, я еще вернусь, — ответил Иван, стоя на пристани у перил и махая нам рукой.
В полдень мы с Никитой сошли на нашей пристани.
— До села-то далеко? — спросил Никита, оглядывая незнакомую местность и щурясь; солнце щедро ссыпало в реку жаркие золотые монеты, и они, казалось, звенели на поверхности, ослепляя блеском.
За дощатыми столами женщины торговали молоком, свежими огурцами, красной смородиной. Молочница налила нам топленого молока с коричневыми жирными пенками.
— Тут всего шесть километров, — сказал я Никите, возвращая кружку молочнице. — Пройдемся пешочком.
Едва мы отошли от пристани, как сзади послышались стук копыт и тарахтенье колес. Мы шагнули в рожь, освобождая дорогу, но возница, который был из нашего колхоза, натянул вожжи и осадил лошадь. Мы погрузили в телегу поклажу, сняли сандалии и босиком пошли рядом с возом. Старик привязал за передок телеги вожжи, спрыгнул на землю, засунул кнут за голенище сапога и тоже зашагал пешком.
— На побывку, значит? — поинтересовался он. — Где бы человек ни скитался, а берега своего не забывает, не-ет!.. Большое, видно, дело родной-то край!.. Без него человек — так, тьфу, пыль: куда ветер подует, туда и ее метет.
Земля томилась в прокаленной духоте. Пахло вянущими травами и еще чем-то неуловимым, чем пахнет степь только в полдень. Как бы повиснув на невидимой нитке, трепетал в вышине жаворонок, искусно сплетая кружева своих песен. Вокруг него выписывал спирали коршун; вот он на мгновение замер, отвесно скользнул вниз, и до нас донесся слабый свист крыльев.