— Не поеду домой. Кому я там нужен? Жена… — Голос у Михлюшки дрогнул. — Жена уже седьмой год замужем за другим.
— А сын? — Толстяк потянул с ящика последний огрызок хлеба и принялся жадно жевать. — М-м… Он тебе письма писал? Т-ты сам говорил. К себе звал? Звал. Вот и… дуй к нему.
— Что ты? — испуганно захлопал светлыми ресницами Михлюшка, — не могу к сыну. Он меня не таким помнит… Потому и на письма… не отвечаю… — Он низко опустил голову и зашмыгал носом.
— Эх! — Толстяк вскочил на ноги, перебежал к Михлюшке, склонился над ним, жестикулируя. — Чучело ты! Ну виноват был — человека спьяну машиной задавил. Так ведь прошлого н-не вернешь. Вину свою искупил. А жена что — живой человек. Ей жить нужно было по-человечески. М-мальца кормить. И всякое п-прочее… Боге ней! Но сын… Да если бы у меня был сын!.. Писал чтобы… звал к себе… — Он судорожно сглотнул слюну и медленно побрел на свое место. — Сын…
— Может, и вправду, поехать? А? — не поднимая головы, тихо спросил Михлюшка. — До осени доживу, стребую документ, продам кур… И поеду… Денег подсоберу…
— Держи карман шире, — покривила тонкие губы Дарья. — Чего захотел — полсотни кур у своего мироеда оттяпать. Так он их и отдаст, этот кровопивец. Ох, дурень ты, дурень… Думаешь, он тебя при себе держит да все обещает помочь документы новые выправить от доброты душевной, от щедрости большой? Как бы не так! Ему на материке “вышка” светила… Повезло, открутился как-то. А теперь гоголем ходит перед теми, кто не знает, что он за птица. Корчит из себя заслуженного: “Мы строили, мы поднимали…” Гад!
Дарья добавила еще кое-что позаковыристей и надолго умолкла. Молчали и остальные. Тихо плескалась река в берегах, шелестел лозняк, назойливо зудели комары.
* * *
Осень пришла злая, морозная. Мела колючая поземка, хмурое, низкое небо сеяло на тайгу и городок ледяную крупу. Река утихомирила свой быстрый бег, затаилась по заводям, покрылась пока еще тонким и хрупким “салом”, из которого волны строили на отмелях ледяные города. Промывку золотоносных песков в верховье уже закончили, и теперь грязно-рыжая речная гладь в радужных мазутно-бензиновых разводах просветлела, очистилась до первозданной студеной черноты, сквозь которую, как ни странно, ясно виднелось дно, усеянное серыми окатышами и мелкой разноцветной галькой.
Был обычный субботний вечер с короткими осенними сумерками. Запах горящей живицы витал вместе с белесым дымом из печных труб над новыми добротными домами и бараками, которые сгорбатила и вогнала в землю почти по окна коварная вечная мерзлота. Михлюшка сидел за столом, грубо сколоченным из неструганных досок, в своем, “жилом”, закутке хлева и писал заявление начальнику райотдела милиции.