Толстяк вытащил скрюченное тело Михлюшки из сугроба.
— Амба… — угрюмо сказал он, глядя куда-то в сторону. — Преставился…
— 3-закрой, з-закрой ему лицо! — взмолился старик.
— П-постарался, сын блудливой суки… Шустрый, как электровеник… П-пошел вон, обжора! — Толстяк со зла швырнул в пса лопатой. — Погрыз… — Он прикрыл обезображенное лицо Михлюшки его же шарфом. — П-помоги…
— Куда его?
— Бери за ноги! Куда… Ну не в хлев же. У нас полежит, пока не заберут в морг…
Тело Михлюшки свободно поместилось на ящиках из-под аммонита, в которых хранился немудреный скарб приятелей.
— П-пошли в милицию, — решительно направился к двери толстяк. — Заявим…
— Э! — Старик обшаривал карманы покойника. — Шмотри, во! — расплылся он в щербатой улыбке, показывая толстяку найденные деньги.
— Везучий ты… — Толстяк был радостно изумлен. — Ну, шельмец… — жадно схватил скомканные бумажки и принялся считать.
— Идем! — Старик напялил шапку. — Попервах в милицию, а потом…
— Балда! — негодующе посмотрел на него толстяк. — Ему, кивнул на Михлюшку, — не к спеху. — Выглянул в окошко. — Время-то в самый раз… П-помянем…
Приятели ушли, подперев дверь толстым колом. Одноглазый пес, осторожно ступая по их следам, подошел к хибаре. Долго, с вожделением принюхивался он к струе теплого воздуха, которая пробивалась сквозь щель над порогом, потом уселся на задние лапы, поднял морду вверх и тихо, с подвыванием заскулил.
Сумерки обволакивали глубокие распадки, речную пойму, постепенно вползали на крутобокие сопки, которые щетинились чахлым лиственничным редколесьем. Только заснеженные пики горного хребта на востоке светились в лучах заходящего солнца мягкими розовато-малиновыми отблесками.
Стояли последние августовские дни, самая середина золотой колымской осени. Еще зеленели мари, и стланик шуршал длинными вечнозелеными иголками у подножья сопок, а речная долина и таежные урочшца уже окрасились в желтые с багрянцем тона, и холодные быстрые ручьи играли на перекатах опавшей листвой.
Вдоль берега изрядно обмелевшей за лето реки шагал Егор Зыкин с тяжелым рюкзаком за плечами. Его круглое, добродушное лицо с рыжеватой щеточкой усов было усталым и отрешенным, узкие глаза цвета болотной воды — зеленоватые со ржавчиной — смотрели угрюмо и сосредоточенно. Изредка он останавливался и поддергивал рукав стеганого ватника, оголяя широкую кисть руки, которую туго охватывал ремешок старых, безотказных часов “Победа”. Взглянув на циферблат, Егор морщил крупішій, чуть вздернутый нос, что у него означало недовольство.
— Плетешься, будто кляча… — ворчал он, прибавляя ходу. — До зимовья добрых четыре километра, а вечер — вот он, ужо на загривок взгромоздился… — Егор заметно “окал”.