* * *
Человек развивается, получает разнообразную информацию и делает из неё более-менее сложные выводы в первую половину жизни.
Дальше он костенеет и начинает бесконечно доказывать то, до чего додумался, будучи в ясном молодом уме.
Гёте прав: «Мы живём в прошлом и умираем в прошлом».
Хорошо, если прошлые человеческие убеждения основаны на каком-то, скажем так, положительном фундаменте: «Бог есть, быть может, вопреки тому, что происходит со мной», «Я люблю свою Родину, быть может, даже вопреки её отношению ко мне и к другим», «Я живу с хорошей женщиной и хочу сделать её счастливой, быть может, даже вопреки…».
Но периодически случается обратное, человек выбирает себе какую-нибудь чепуху в качестве основы, типа «я живу в ненормальной стране» или тому подобное, и потом всю оставшуюся жизнь бегает с пеной на губах, как припадочная собака.
Идиоты, естественно, случаются в равной степени и среди первых, и среди вторых, но… Сами понимаете.
Первые жмурятся на солнышко, гладят внуков и шепчут, теряя стариковскую слезу, что-то там бормоча вроде «Крым наш». А вторые… Ну, что вторые. А то вы не видели вторых.
А так — да, оба в прошлом, по Гёте.
* * *
Мой товарищ, известный и невероятно талантливый музыкант — русский, взрослый, разумный, — пишет мне, что у него депрессия.
Отчего? — спрашиваю.
Он говорит: у меня исчезла вера в то, что страна моя будет жить по-человечески.
Пишет, что в девяностые у него была огромная надежда, и эта надежда не погибала все «нулевые».
Он верил, что наша страна встала в общий хоровод со всеми остальными «цивилизованными странами», и хотя место её по-прежнему оставалось не самым завидным, однако жизнь тогда хотя бы имела краски: розовые, голубые, жёлтые, яркие, радужные.
И только сегодня он ощутил, что мы выгнаны из хоровода прочь. Что мы стали отбросами и ничтожеством мира, что выхода не предвидится.
Нет, пишет он, вера, что, цитирую, «эволюция победит», осталась — но он огорчается, что не доживёт до этого.
Парадокс.
Я и подобные мне — все мы жили девяностые и «нулевые» в ощущении распада почвы, в непрестанной тошноте. Мы почти потеряли надежду. Там были разноцветные краски — но всё это разноцветье выглядело так, будто кого-то вырвало нам под ноги.
Нас воротило от того хоровода, в который нас увлекли на правах бедного, глуповатого, начудившего и нераскаявшегося даже не родственника, а соседа.
Нам казалось, что этот тоскливый позор никогда не кончится.
Мы никуда не собирались уезжать отсюда и знали, что будем жить здесь вопреки всему — просто нам выпала такая жизнь, и другая могла не настать.