– Не было ярости по отношению к Жданову, к Попкову – председателю горисполкома?
– Мне было одиннадцать лет, я ничего такого не помню. После войны Попкова ведь расстреляли – «ленинградское дело». В блокаду никакой ненависти к ним не было. Даже Жданова любили. Разве они виноваты были в том, что у нас была блокада? Это общее горе. 7 ноября, когда по радио выступал Сталин, была длительная тревога, но ни один самолет в Ленинград не прорвался – такая была оборона. Мы Сталину верили.
– Не было мыслей, что разумней сдать город?
– У нас не было. Более того, я очень этого боялась. Наша фамилия была Певзнер, и я знала, что нас немцы сразу расстреляют.
– Вы чувствовали какие-то антисемитские настроения в блокаду?
– Во время войны и блокады их не было. Это началось после войны. Я это почувствовала уже в институте, когда было дело еврейских врачей.
– А как вы узнали, что немцы убивают евреев?
– Так это было везде в печати. Папину сестру немцы заживо сожгли в доме. Дочка у нее была очень красивая, они их закрыли в избе и подожгли. Дочка пыталась выскочить в окно, ее застрелили. Мама однажды пришла домой и сказала, что у немцев готовы списки коммунистов и евреев, которых в Ленинграде будут расстреливать. И в этих списках есть все поименно.
– Вы видели немецкие листовки?
– По-моему, у мамы однажды была какая-то немецкая листовка, но мама ее мне не показала и сразу сожгла. Мне листовки не попадались.
– А новогоднюю елку вы помните?
– Конечно, это было, по-моему, в Доме культуры Орджоникидзе, маме выдали на меня талон. Нам велели взять с собой ложки, потому что будут кормить. Мы пришли, стоим по стенке с ложками в руках и шепчем: «Будут кормить, будут кормить». Дети все чуть живые. Пришла затейник: «Ручками похлопаем, ножками потопаем!» Дети стоят, как вкопанные, и только спрашивают: «А когда кормить будут? А когда кормить будут?» И нас, наконец, накормили. Дали котлету, кашу и компот. Я переела, пришла домой, и у меня все обратно! Так было жалко!
– Как вы топили?
– Я не отрывалась от печки, мне все время нужно было тепло. Нам повезло, у нас была большая печка, но только для нее надо было много дров. Мы почему-то книги не жгли. А мебель сожгли – все, что могли распилить. Но сил-то не было. Сначала отпилили ножки стульев. Дергали от пианино крышку – не смогли оторвать. Когда пришел папа, он распилил большой шкаф. Мы придумали так – ставили в нашу печку два кирпича, щипали туда лучинку (это была моя работа) и на кирпичи – котелок. Мама работала в райсовете, и ей там давали полулитровую банку супа – мутная вода и три крупинки (за это вырезали жиры и крупу из карточек). Принесла однажды суп и говорит: «Поставь его скорее разогревать, я уже совсем не могу ждать». Я поставила, а кирпичи уже обгорели и суп у меня вылился. Представляешь, какая трагедия! Однажды мама принесла картофелину. Одну. Кто-то ей дал. И мы долго думали, как ее сварить. Очистить и сварить картошку отдельно, а очистки отдельно? Или всю сразу? Не помню, как в итоге сварили. Спали мы в одной кровати, чтобы было теплее. Маме на работе выдали ватник и ватные брюки и я спала в них. А к весне у нас стало течь с потолка – крышу разбомбили. В ногах у нас был таз и зонтик, а накрывались мы плащами.