– Что вы делали целый день, пока мама была на работе?
– Я не могу вспомнить, что же я делала. Мама все время работала, а я все время была одна. Или сидела ниже этажом с тремя детьми тети Жени, все трое выжили. Помню, что читала «Гекльберри Финна», его мама где-то достала. Других книг как-то не помню. Наверное, больше радио слушала. Стук метронома означал, что радио работает. У него разные скорости были. Когда медленно стучит – значит все спокойно. Когда быстрее – тревога. Слушали последние известия. Много музыки. По радио в страшную зиму 42-го передавали «Кондуит и Швамбранию». Когда читали про Оську, который священника спутал с тетенькой, я улыбалась. И мама сказала: «Господи, какое счастье, я хоть раз вижу, как ты улыбаешься!» Еще я слушала стихи Берггольц, но вот сейчас я ее дневник прочла и прямо не знаю… Ты вот что думаешь про эту книгу?
– Меня удивило, как у нее хватало сил на такие экстремальные чувства, на влюбленность, на секс…
– Наверное, она была не голодная, раз у нее на это были силы. Меня поразило, как она металась между мужем и Макагоненко. Ну как так можно было? При живом-то муже. Она думала, у нее будет ребенок, а ведь в блокаду, как правило, месячных у женщин не было, они от голода пропадали. Значит, у нее не пропали. И дети рождались только у тех, кто был сыт.
– Ни в театр, ни в церковь вы не ходили?
– Я недавно читала про то, как священники в блокаду ходили по квартирам. Но у нас ничего подобного не было. Мама была театралкой, но в театр мы ни разу не ходили – ни в Музкомедию, ни в Филармонию. Думаю, что все-таки в Музкомедию ходили люди, которые были сыты и обеспечены. Или военные. Те, которые умирали с голоду, не ходили. Когда говорят о мужестве артистов, я всегда почему-то думаю: кто же там сидел в зале? У кого на это были силы?
– Где вы воду брали?
– Снег мы не топили – он был очень грязным. Канализация не работала и все выливалось во двор. К концу зимы там образовалась ледяная гора с двухэтажный дом. Бросили клич, что это нужно убрать, а иначе будет распространяться инфекция и начнется эпидемия. Выдали книжки, где записывали, сколько ты на общественных работах проработал.
И мы убрали весь двор. Удивительно, но весной город уже был потрясающе чистый. Но зато на людей, которые весной выползли из своих квартир, было страшно смотреть. Все с коптилками жили и были черные. Выходили мужчины, обвязанные платками, у многих не было рукавиц и на руки надевали носки. Я сама ходила в папиных шерстяных носках вместо варежек. Кто-то, конечно, мылся – меня мама, например, мыла, но это меня не спасло, все равно вши в голове были. Но только в голове! Платяных вшей у нас не было. Однажды к нам пришел мамин брат, мама ему постелила простынь, а он сказал: «Клава, не надо мне стелить, я вшивый». Мама все-таки уложила его на простынь, а потом эту простынь сожгла, потому что она очень боялась платяных вшей. Мылись мы так. Топили печку, мама ставила меня в тазик, очень экономно поливала водой и как-то обтирала. И вот однажды мама купила на базаре керосин, залила его в керосиновую лампу, керосин вспыхнул и перекинулся на клеенку. Мама кричит: «Давай воду!» А я ей: «Мама, только воду не надо! Давай одеялом!» Вот какой ценностью была вода. Мы жили у Большого проспекта на Первой линии, а ходить за водой надо было к Тучкову мосту. Все было покрыто льдом. И столько покойников валялось на пути!