18 января
Гершензон и Глеб Морев одновременно прислали мне ссылку на блокадные дневники художницы Любови Шапориной, фрагменты из которых печатает Openspace. Я ответила каждому, что блокада вошла в моду, как ни кощунственно это звучит. Пашка согласился, Глеб слегка обиделся: «Ну, этот фрагмент у нас почти случайно». Но я-то знаю, что случайностей не бывает. Кольцо смыкается.
Дневники, кстати, очень интересные, надо купить книгу, как только она выйдет. Странно вывернутая тема патриотизма, резкие антисоветские высказывания, рассуждения на тему открытого или вольного города и тема блокады как Немезиды: «Я вчера думала: Россия заслужила наказание, и надо, чтобы „тяжкий млат“ выковал в ней настоящую любовь к родине, к своей земле. 100 лет, а может и больше интеллигенция поносила свою страну, свое правительство, получила в цари Мандукуса и начала униженно, гиперболически преклоняться, возносить фимиамы, думая только о шкуре своей».
«Сверху, по-видимому, решили сделать вид, что все благополучно, а ослабевшие дистрофики – контрреволюционеры. Была статья в „Ленинградской правде“ „Холодная душа“ – это умирающий дистрофик, апатичный ко всему, не реагирующий на митинговые речи, и есть „холодная душа“. Быть может, на быдло, находящееся в „парадоксальной фазе“ (по Павлову), такое освещение положения и произведет надлежащее впечатление. Но, увы,„холодная душа“ скоро превратится в холодный труп, ей не до газет».
«Одна бомбочка – и ничего не останется. И никто об этом не думает совсем. Фатализм развился невероятно» (Замечательно это ласковое – «бомбочка».)
Любопытно сформулирован мотив отказа от эвакуации – невозможно уехать из своего «умственного угла», от своих книжек, которые собирала всю жизнь.
Есть запись в сентябре 1942 года про то, что на улицах встречается много цветущих крашеных и нарядных блондинок. Мне почему-то кажется, что все эти блондинки – фантомные. Впрочем, может, они и существовали, просто никогда никому ничего не рассказывали.
И прекрасная формулировка – «до завтрашнего хлеба».
26 марта
Разговор с Гершензоном: «Гламур – концентрация прекрасного. Блокада – концентрация ужасного. И оказаться между ними – это драма».
Я собираюсь в Нью-Йорк. В числе прочих планов – интервью с Энни Лейбовиц. В Эрмитаже летом будет ее выставка, про эту выставку и пойдет разговор. Лет девять назад я уже делала интервью с Лейбовиц для Vogue, сидя с ней на подоконнике в Большом Манеже. Перечитала тогдашний свой текст, в котором мне сейчас нравится только название – «Камера одиночка». Камера была смыслом ее жизни, ее главной любовью, ее защитником и ее ребенком. С тех пор она родила троих детей (тогда она казалась мне такой пожилой и седой, что нельзя было поверить, что дети в принципе возможны). Смотрю альбом Лейбовиц, который называется «A Photographer's Life». В предисловии она пишет, что поначалу хотела сделать выставку, посвященную ее личной жизни, ее любимой Сьюзен Зонтаг, ее семье. Ну и вообще всему частному. Без знаменитых работ для глянцевых журналов, без Деми Мур и Томов Крузов, без рекламных компаний. А потом решила, что разделять глянец и жизнь невозможно и нечестно. «У меня не две жизни. У меня одна жизнь. Личные фотографии и заказная работа – ее равноценные части».