– У цыганистого серьга золотая в ухе, опять же, колечки…
– Хватит, – причмокнув, оборвал старик. – К тем вон присмотрись. Обозники из самой Москвы… ишь, как серебришко мечут! Их нынче и пощупаем, с англицкими же немцами подождем – кораблишко их, похоже, тут надолго застрял. Да еще неизвестно, как новый государь к ним? Может, так же, как и батюшка его, покойный царь Иоанн Васильевич, земля ему пухом – со всей душою. Ненадобно пока гостей аглицких обижать. Обождем. А вот с обозниками – сладим. Гли-ко, там уж по пятому бочонку пошло!
Аккуратно повесив камзол на спинку грубо сколоченного полукреслица, Фогерти отцепил шпагу, прислонил ее рядом, в углу, чтоб всегда была под рукою, и, сбросив туфли, развалился на ложе. В небольшое, затянутое грязноватой слюдою оконце игриво бил солнечный лучик, отражаясь в золотом, с крупным синим сапфиром, перстне, который лекарь лет пять тому назад, будучи офицером в армии Франциска Алансонского, выиграл в карты у одного священника. Хороший был перстенек, Джеймсу нравился и, кажется, приносил удачу. Вот бы и на этот раз принес, а то что-то задержались нынче в этом забытом богом Архангельске, чертовой студеной дыре. Неужели старику Бишопу нынче изменило чутье? Не-ет, не может быть, старый черт хитер, как тысяча дьяволов, вовсе не зря он прикармливает местного сквалыгу Тимоху. Не иначе как узнал от него что-то важное, и теперь лишь выжидает удобный момент… для чего? А черт его знает! Можно только догадываться – капитан человек скрытный. А не собрался ли он добраться до Индии и Китая Северным морским путем? Есть там вообще этот путь? Ченслер считал, что есть, а он был человек умный, жаль, что глупо погиб. Спасал во время шторма какого-то русского. Вот и сгинул, земля ему пухом, вернее – холодная морская пучина.
В дверь осторожненько проскреблись:
– Могу я войти, сэр?
Все здешние портовые шлюхи – «гулящие», как их называли – с недавних пор пусть кое-как, но все-таки болтали по-английски.
– Заходи, заходи, не заперто, – отбросив галантность – какие, к черту, сантименты с портовой девкой? – отозвался Фогерти. – Вот ложе. Одежку свою можешь повесить на кресло.
– Я на скамью положу.
Вошедшая быстро разделась, сбросив с себя верхнее теплое полукафтанье и длинное платье из серой ткани, называемой на местном языке – пестрядь.
К приятному удивлению англичанина, гулящая оказалась вполне себе симпатичной, фигуристой, может быть, лишь слегка тощеватой. Но это даже и хорошо, что не толстая, тут, в дикой Московии, почему-то в чести жирные толстухи с ляжками, словно свиные окороки. Миленькое белое лицо, слегка тронутое веснушками, большие серо-голубые глаза, рыжие вьющиеся волосы, коротко, до плеч, обрезанные. Видать, бедолага попала-таки в облаву, что время от времени устраивали на падших девок местные церковные иерархи. Впрочем, и простые прихожане, «посадские», вполне могли устроить подобную травлю, неизвестно, правда, из каких побуждений – то ли из зависти, то ли из ненависти, что девки эти живут не как все, а скорее всего, просто желая выслужиться перед властью, в иные душевные порывы Фогерти, циник по природе, не верил и был в этом прав.