Ведьма в Царьграде (Вилар) - страница 217
– Великомудрая госпожа Эльга, – пискляво отвечал Иосиф Вринг, откидываясь на спинку стула и складывая на округлом животе, покрытом положенным его статусу тавлионом[166], холеные ладони. – Дело в том, что нам и дела нет до того, откуда и как попадают на рынки Константинополя рабы-славяне. Но мы соблюдаем договор в том, что допускаем на рынки купцов, предъявляющих нам документ с печатью из Киева, который выдан вашими же проверяющими. И вам не нас нужно винить, а лучше разобраться, почему киевские таможенники пропускают корабли с живым товаром, когда сама правительница Руси запрещает торговать своими подданными.
Ольга повернулась к стоявшему рядом отцу Григорию, и он пояснил ей, что означает слово «таможенник»: мытник, тот, кто осматривает плывущие по торговому делу суда и дает добро на дальнейшее плавание.
Евнух же продолжал:
– Итак, именно вам надо проследить, чтобы таможенники разобрались, откуда сии невольники. Это не просто, ибо обычно купцы дают мзду, чтобы к ним не приставали, но это ваша проблема, отнюдь не наша.
– Но ведь вы покупаете и тех рабов, каких доставляют вам степняки, о защите от которых вы говорили со мной, когда речь шла о Корсуне.
Хитрый логофет опять ушел от ответа: дескать, Константинополь – свободный торговый город, здесь всякий может торговать любым товаром, главное – чтобы платили налоги от продажи в казну.
Ольга расстроилась, она бурно задышала, глаза заметались, словно ища выхода. В другой раз Константин бы порадовался, что толковый Иосиф Вринг сумел осадить чужеземную правительницу, нигде не отступив от договора. Но сейчас у него даже сжалось сердце. Подумалось: а не выкупить ли за счет казны часть русских невольников и поднести их Эльге в качестве дара?
Он расслышал, как княгиня сказала: мол, ладно, я переговорю об этом со своим анепсием, он разберется. Гм. С анепсием… Вчера этого анепсия, как и иных русов, на пиру богато одарили. Это традиция, это показательный жест, демонстрирующий богатство и расположение Византии. Но сейчас Константин вспомнил, что этот анепсий очень хорош собой и смотрит дерзко, а кое-кто из людей императора даже поговаривал, что он никакой не родич Ольги, а ее полюбовник. От этой мысли на душе Константина вдруг стало нехорошо. Решил про себя: надо передать Никифору Фоке, чтобы занял этого красавчика анепсия договорами насчет найма воинов и тем отвлек его от Эльги, не давал им видеться. Ибо эта язычница с их вольными, не сдерживаемыми христианским целомудрием нравами вполне могла сойтись с пригожим варягом. А Константину самому хочется узнать, что такое несдержанная церковными поучениями языческая любовь. И узнать это именно с Эльгой. Вон она какая… Порывистая, нетерпеливая, как юная дева… сколько бы лет ей ни было. Но ведь и он сам теперь неспокойный и взволнованный, как в те годы, когда ему только сообщили, что дочь Романа Лакапина станет его женой. Они оба тогда были такие неумелые, стыдливые. Императрица таковой и осталась, хотя и родила ему нескольких детей. Других же женщин у Константина никогда не было, ему не в чем каяться на сей счет перед исповедником. Ну разве в том, что этой ночью он вдруг испытал непривычную в его годы страсть, спать не мог, едва до рукоблудства не дошел, прости Господи. Он даже отправился в опочивальню к Елене, однако только поглядел и ушел. Ибо не Елена его привлекала. И пусть живая вода не избавила его от болей в подреберье, однако какую же горячность в крови он ощущал! Казалось, что и впрямь помолодел. Как иначе объяснить это волнение, беспокойство, нетерпение при мысли, что вновь увидит ее… эту дивную язычницу с ее длинными косами. И вот она здесь. А Константин, как и вчера, когда испил волшебной воды, опять испытывает страстное желание, даже дыхание сбивается, когда глядит на нее.