— Вы очень дерзки, маркиз; но найдутся средства для усмирения Вашей дерзости. Нужно кончить разговор, содержание которого заведет нас слишком далеко. Нам остается спросить Вас в последний раз: намерены ли Вы отныне запретить поручику Годэну де Сэн-Круа посещать Ваш дом?
— Моему другу Сэн-Круа запретить посещать мой дом? — засмеялся маркиз. — Черт возьми, как же мне это могло бы прийти в голову? Годэн спас мне жизнь; он не раз разделял со мной часы веселья, он — отличный малый, и я сто раз взвесил бы дело, прежде чем обмолвиться по отношению к нему хотя бы одним словом недоверия или ревности… Во-первых, потому, что не желаю так относиться к нему, а затем, может быть, именно потому, господа, что вы хотите заставить меня сделать это. Посмотрим, кто из нас дольше выдержит: вы со своим наступлением на меня или я со своей защитой, состоящей лишь в том, что я просто смеюсь над вами.
Маркиз разразился громким хохотом. Три посетителя молча глядели друг на друга, только у Анри дрогнула рука и он взялся за эфес шпаги. Увидев это, маркиз де Бренвилье быстрым движением руки также схватил оружие, но старый судья стал между ними и сказал подавленным голосом:
— Оставим этот разговор неоконченным! Послушайте, господин Бренвилье: с сегодняшнего дня Вы и Ваша супруга, моя дочь Мария, будете хозяевами этого дома. Я покидаю эти стены, где мне пришлось бы поддерживать отношения с Вами. Я уезжаю из Парижа, чтобы избежать встречи с Вами, с человеком, который свой позор и позор семьи возводит в заслугу и кичится этим перед всем светом. Продолжайте так жить, я не завидую Вашему украшению на лбу. Что касается моей дочери, то я постараюсь освободить ее от Вашего друга. Я попытаюсь насильно заставить Вас быть порядочными, устранив все препятствия к тому; если я погибну раньше, то мои сыновья довершат это дело, не боясь Вашей шпаги, а также и шпаги Вашего товарища. Существует сила более могущественная, чем сила оружия: это — закон. А если и это не поможет, то я публично опозорю Вас, маркиз, для того, чтобы Вы пронзили мою грудь; лучше обагрите кровью мое платье, нежели покрыть позором все мое семейство.
— Не думайте, господин Обрэ, что я побежден силой Ваших слов, если молча выслушиваю Вас, — спокойно возразил Бренвилье. — Моим спокойным отношением Вы обязаны Вашим преклонным летам. Слушая Вас, я думал о том, как бы я поступил с молодым человеком, который дерзнул бы бросить мне в лицо такие слова; но Вы, господин Обрэ, — старик.
— Анри! Мишель! — воскликнул судья, — пойдемте, дети мои, расстанемся с этим погибшим. Еще раз предупреждаю Вас, господин Бренвилье. Человек, преступной страстью к Вашей жене позорящий Ваше имя, может со временем направить оружие и в Вашу грудь. Он может стать Вашим мучителем, Вашим злым гением. Если когда-нибудь Вас будут терзать стыд и раскаяние; если на Вас будут показывать пальцами и насмехаться, тогда мы дадим Вам приют в нашем доме. Прощайте, маркиз де Бренвилье; дом Обрэ предоставляется в Ваше распоряжение.