– Переночуем в больнице, у Аннушкиной, – сказал он. – Раз корзина поднята, до завтра уже не спустят – пока на работу не поплывут. – Он повернулся к больнице. – А может, и завтра не спустят. Больница-то, похоже, закрыта. Ни души, и простыни не сушатся… Однако в докторском флигеле дым из трубы идет. Значит, Людмила Сократовна здесь.
– К больничному причалу швартуйтесь, – велел Фандорин капитану. – Сергей Тихонович, а зачем в этой пустыне построили больницу? Тут и деревень не видно. Монастырь – и больше ничего.
– Выше по течению, в пятнадцати верстах, село Шишковское, но там своя лечебница, земская. А эта – частная, главным образом для лесного народа, зытяков. Верней, зытячек, потому что принимают только женщин. Не благословил владыка, чтобы монашки за больными мужчинами ухаживали. Грех и соблазн. А зытячки сюда издалека добираются. Русские бабы многие тоже предпочитают у Аннушкиной лечиться, а не в земской. Здесь лекарств больше, ну и Людмила Сократовна, хоть характер у нее собачий, врач она превосходный, швейцарской выучки. За то, говорят, и немалое жалованье получает – побольше, чем земский доктор.
– По вашему предположению она приехала сюда из-за своего жениха?
– Да. И побег его без Аннушкиной, конечно, не устроился бы. Поразительно вот что. Раньше, если кто-то убегал, охотники его за день, много за два находили. А этот три недели уже гуляет, хотя сам Шугай его ищет, зытяк один местный, жуткий головорез. Раз он до сих пор не принес палец – значит, гуляет где-то Ольшевский. Или в схроне отсиживается. А может быть, Сократовна каким-то манером его отсюда уже переправила…
– Да почему вы так уверены, что без нее не обошлось? Вы ведь говорили, что Ольшевский – террорист, а стало быть человек отчаянный.
– Кто, Ольшевский-то? Жидóк жидкий, – презрительно покривился титулярный советник. – Никогда бы он без посторонней помощи не сбежал.
– Вы юдофоб? – холодно осведомился Фандорин.
– Вовсе нет. Мне что еврей, что русский, всё едино. Но, знаете, бывает поляк и бывает полячишка, бывает немец и бывает перец-колбаса, бывает русский, а бывает русская свинья. Так вот Ольшевский именно что жидок, находка для юдофоба. Я с ним знаком, имел удовольствие. Был у него в остроге по жалобе на условия содержания, в порядке прокурорского надзора. Ничего сделать, естественно, не смог, но выслушать выслушал. Собственно, Ольшевский сам мне про невесту проболтался.
– А вы, конечно, донесли Хозяину, – с упреком молвил Эраст Петрович.
Клочков тяжело вздохнул.
– Ольшевский – жидок, а я – русская свинья. Гнусно поступил, сам знаю. Но чего вы от меня хотите? Я человек сломанный.