Журналист не заинтересовался и санаторием. Из темы чахоточных детей всё что возможно было выжато еще во времена сентиментализма, давно вышла из моды и благотворительность – буржуазная химера и пошлость.
Но баронесса была иного мнения на сей предмет:
– О, я много что знаю про санаторий «Морской рай»! Разве я не говорила, что состою в правлении Национального богоугодного общества? Я просто обязана быть в курсе подобных начинаний. То-то название острова показалось мне знакомым. На одном из последних заседаний нашего правления…
Но ей не удалось рассказать помощнику и остальным дамам о своей филантропической деятельности, потому что на палубе вдруг сделалось шумно.
– Я, кажется, ясно сказал: белые лилии, бе-лы-е! – истерично вопил кто-то с сильным швабским акцентом. – А вы мне что подсунули?! Что это, я вас спрашиваю?!
Корреспондент еще не знал, что журналистская фортуна решила его облагодетельствовать, но обернулся на крик с благодарностью – любой дивертисмент, нарушающий тягучую размеренность дня, был подарком.
На корму выбежал сухонький человечек с седыми пушистыми волосами, которые торчали на его несоразмерно большой голове во все стороны, делая ее похожей на одуванчик. Бородка и усы тоже были седые, но умеренные, аккуратно расчесанные. Лицо розовое, моложавое, крайне возбужденное.
– Это, по-вашему, белые?! – закричал он пассажирскому помощнику. – Что за гадость мне поставили в каюту?!
В руке он сжимал истерзанные бледно-розовые цветы с переломленными стеблями.
Все, кто находился поблизости, смотрели на скандалиста с одинаково страдальческим выражением на лицах. Оживился только тоскующий журналист. Хотя нет – был еще один человек, наблюдавший за крикуном с сугубой заинтересованностью. Длинноусый господин в наглухо застегнутом песочном сюртуке шел следом за погубителем розовых лилий, не сводя с него глаз.
– Опять этот сумасшедший, – вздохнула одна из пассажирок. – Боже, как он надоел со своими сценами!
– Немец, – пожала плечами другая.
Пароход был французский, немцев здесь не любили.
– Прошу прощения, медам, – тихонько молвил слушательницам помощник. – Я должен успокоить мсье Кранка.
Он захромал навстречу седому человечку, прижимая ладонь к сердцу и всем своим видом выражая безграничную кротость.
– Господин профессор, тысяча извинений, но белые лилии закончились. Вам поставили самые светлые из всех, какие были в оранжерее…
– За…закончились? – пролепетал профессор. – Вы хотите сказать, что две недели, до самого Буэнос-Айреса, мне в каюту будут ставить всякую мерзость?
Он весь как-то поник, ссутулился, закрыл лицо руками. Узкие плечи задрожали от рыданий.