— Я придерживаюсь версии, что это было похищение, но не вполне обычное, — делился своими соображениями я. — Ребенка похитили не с целью выкупа и не потому, что он видел, как убили сторожа. Наоборот, сторож видел, как похищали мальчика, попытался помешать и поплатился за это жизнью. А убийцей и киднеппером был отец мальчика, несостоявшийся муж Лены, Александр Солонков.
Я закончил и посмотрел на Иннокентия Георгиевича. Слушал он меня очень внимательно, ни разу не перебив, а неподвижное лицо его приобретало мучнистый оттенок, и в светлых глазах застывали льдинки.
— Я узнал об убийстве на следующий день, — проговорил Белецкий. — Сообщили по телевизору, в криминальных новостях. Но ни о побеге, ни о похищении ничего не говорили. А я все равно заволновался. До этого не верил в предчувствия, а здесь… Хорошо, что Тома ничего не слышала. Она и сейчас не знает. Поехал в детдом, хотел увидеться с Сашей; и когда мне рассказали, что он пропал в ту же самую ночь, даже не удивился. Сам не пойму почему…
— Вы вините в случившемся себя? — отважился я.
Бессловесный и бесчувственный каменный идол умер. Иннокентий Георгиевич посмотрел на меня глазами живого человека.
— Сначала — да, — хрипло произнес старик, и я удивился, никак не ожидавший от него подобной откровенности. — Но это было в первый момент, когда чувства преобладали над разумом. Такое у меня случается крайне редко, но, к сожалению, бывает. А потом я понял, что винить мне себя не в чем. Я дал Александру адрес Лены, потому что хотел объединить семью. Да и что повторяться, об этом я уже рассказывал.
Полило сильнее, и мы перебрались под бетонный козырек у подъезда.
— Домой не приглашаю, — сказал Белецкий. — У Томы больное сердце, но она обязательно захочет знать, о чем мы говорим. А в такие подробности ей вникать совершенно не нужно. Когда она узнала о смерти Лены, я боялся, что у нее будет второй инфаркт.
— Вы были настолько привязаны к Лене? — скорее не спросил, а уточнил я.
Воцарилось продолжительное молчание. Иннокентий Георгиевич посерел лицом, как-то весь осунулся, и мне показалось, что я читаю его мысли, от которых становилось неуютно и муторно. Выглядевший бодрым и полным сил, он уже давно осознал неотвратимо приблизившуюся старость: увядание, дряхление и конечную инстанцию жизненного пути — смерть. Откашлявшись, он проговорил сиплым голосом:
— С возрастом на все начинаешь смотреть по-другому. Становишься сентиментальным, слишком открытым даже с чужими. И здесь ничего не поделать, не я первый, не я последний. Раньше я бы ни за что не стал так откровенничать с кем бы то ни было. Но после того как умерла Лена и мы с Томой остались совершенно одни… Не знаю, понимаете ли вы меня… Да мне это и не важно… Мать Томы рано умерла, и ее воспитывали отец и двое старших братьев. Ей очень не хватало женской заботы, ласки… Просто женского окружения… Она вышла за меня и больше всего на свете хотела дочь. А я был уже не так молод и думал о сыне, который пойдет по моим стопам, о продолжении рода… И у нас родился сын. Наверное, я был не прав, когда стал отстранять Тому от его воспитания. Я не хотел, чтобы он вырос мягкотелым маменькиным сынком. Тома стала как бы чужой в доме, где правят двое мужчин. Она по-прежнему хотела дочь, но тут вмешались врачи. Они категорически запретили Томе рожать второй раз. У нее врожденный порок сердца, и даже Игорька, нашего сына, она пошла рожать на свой страх и риск. Могли погибнуть или она, или ребенок.