Я была девочкой, которую нашли рядом с трупами родителей. Девочкой, которая не помнила, что произошло. Которая должна что-то знать, но не знает.
Я была девочкой, которую нашли всю в крови, хотя на мне самой не было ни царапины.
Так что обедать мне пришлось одной, и я неохотно принялась клевать куриные наггетсы. Раньше мама давала мне обеды с собой, и так непривычно было остаться без ее бутербродов, хлеб для которых она пекла сама. Хотя раньше я его, честно говоря, ненавидела — он был таким тяжелым и совсем не похожим на обычный хлеб, — но теперь мне его не хватало. Я скучала по всему, связанному с мамой и папой.
— Она никогда даже особо не говорила о родителях, — услышала я рассказ Кирсты и обернулась к столику, за которым мы раньше сидели.
Я увидела, что вокруг нее собрались девчонки, которые обожали ее еще несколько лет назад, и улыбались, демонстрируя ей свое расположение. Показывая ей, что принимают ее в свой кружок, пусть хоть ненадолго.
— Серьезно, она никогда о них не говорила, как будто, может… ну, вы понимаете… — продолжала Кирста, так и не закончив фразу, дав свободу их собственным домыслам, а я оттолкнула поднос и встала.
Все верно: о родителях я с ней не разговаривала. Незачем было. У нас дома все шло гладко, а Кирсте было что рассказать самой: ее историям на тему «а вот когда-то» числа не было, и кончались они тем, что ее отец привел домой замену матери, после чего люди начали косо на них смотреть и сплетничать, и ее все разлюбили.
Мне бы так хотелось возненавидеть ее за то, что она сказала обо мне, но я видела, как она улыбалась сгрудившимся вокруг нее девчонкам, видела, как она рада, что на нее снова обратили внимание, и понимала, что именно об этом она всегда мечтала. Так что злиться я не могла. Мне просто казалось глупым из-за нее расстраиваться. Зачем плакать из-за такой мелочи, когда не стало того, что было для меня важным и настоящим, всей моей жизни.
Но все равно глаза щипало.
Я вышла из столовой и как-то сумела продержаться весь день, хотя уроки, казалось, никогда не закончатся. Я устало поплелась на последний, рисование.
Я выбрала этот курс вслед за Кирстой, а еще потому, что дома мы с мамой всегда рисовали. Таланта у меня совсем не было, но для нее это никакой роли не играло. Я изучала техники, рассматривала известные картины, и мы обсуждали, что именно делает их великими. Мама говорила, что любить искусство не менее важно, чем быть способной творить.
В школе этой любви значения не придавали. Я вошла в класс и увидела все ту же вазу с яблоками, над которой билась еще до… Странно было думать об этом в таком ключе — о том, что было до и что теперь, и о родителях.