— Вика! Прошу тебя, поднимись, или нет, я сама сейчас к тебе спущусь…
Через минуту Лариса уже звонила в дверь. Фиолетовые, судорожно сжатые губы, черные мешки под глазами — сейчас ей можно было дать шестьдесят лет.
— Что… что случилось?
Лариса не отвечала. Вика, вся превратившись в зрение, всматривалась в ее глаза, пытаясь прочитать в них ответ. Она уже поняла, что что-то случилось с Лерой — что-то страшное, ужасное и, возможно, непоправимое.
— Почему ты молчишь?! Почему? Скажи хотя бы — она жива?
— Жива, — выдохнула наконец Лариса, — она жива…
И разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони.
Третье утро подряд начиналось для Вики одинаково: в половине седьмого она уже стояла, бледная, равнодушная, с неестественным блеском в глазах, у дверей палаты интенсивной терапии. Это была не та больница, в которой совсем недавно лежала она, это была совсем другая больница, другое отделение. Но в реанимацию не пускали ни под каким предлогом. Вика стояла у стены и взглядом побитой собаки провожала медсестер и врачей, выходящих из запретной двери.
— Пожалуйста, прошу вас… Только на минуту, на одну минуту. Я только посмотрю. Она моя сестра. Мне очень нужно. Пожалуйста.
Эти слова она повторяла по нескольку раз в день, с одинаковой интонацией. Ответы тоже были одинаково равнодушными — в реанимацию посетителей не пускают.
— Скажите хотя бы, как она…
— Лучше. Сегодня — уже лучше, — услышала Вика на третий день своего дежурства в больничном коридоре. Ее присутствие мало-помалу начинало раздражать больничный персонал, многие смотрели на нее с жалостью. Замечая жалость в глазах врача или медсестры, Вика тут же подбегала и снова начинала упрашивать, чтобы ее пустили в палату, но снова натыкалась на суровое равнодушие. Приходили Лариса и Лерин отец, но их в палату тоже не пускали. Они разговаривали с врачом в приемной и уходили, а Лера продолжала торчать в коридоре.
— Как она? Скажите, как она?
— Девушка, и не надоело вам здесь торчать? Все равно ведь не пустят. Это же реанимация, а не простая палата.
— Пожалуйста… Я заплачу.
— Да что вы! — отмахивались от нее. Никто не хотел брать деньги у «этой полоумной», как окрестил Вику на второй день ее пребывания в больничном коридоре медперсонал. Она стояла там с утра до вечера. Иногда выходила на лестницу, курила. После пяти становилось спокойнее, а в семь часов больница закрывалась, и Вику выгоняли. Она шла по темной улице, мелкие колючие снежинки били в лицо, но она даже не чувствовала прикосновения снега. «Все будет хорошо, — повторяла она сотни раз в день, — все будет хорошо, она выживет, она не умрет. Она ведь сильная…» Где бы Вика ни была — в больнице, на улице или дома, — перед глазами стояла одна картина.