По одной из версий переворота, драматической, Елизавета сама вошла в спальню правительницы и сказала ей: «Сестрица, пора вставать!» По другой — были посланы гренадеры, чтобы захватить императора и его родителей. Ребенок проснулся, и кормилица отнесла его в караульную, где Елизавета, взяв на руки, ласково произнесла: «Бедное дитя! Ты вовсе невинно; твои родители виноваты!».
Народ заполнял Невский, всюду раздавались крики «Ура!» Маленький император окончательно проснулся, слыша радостные возгласы, развеселился, подпрыгивал на руках Елизаветы и махал ручками…
Немедленно к ярко освещенному дворцу Елизаветы у Марсова поля поспешили разбуженные барабанщиками петербуржцы, помчались экипажи вельмож и сановников, спешивших уверить новую государыню в своей преданности. Переворот был бескровным, только Миниха и Остермана побили гренадеры: первого солдаты не любили (как, впрочем, и он их), а Остерман (как ему изменила осторожность?) неучтиво отозвался о Елизавете.
Князь Я. П. Шаховской, только что вернувшийся с ужина от своего родственника Головкина, вспоминая ту ночь, писал: «Не было мне надобности размышлять, в какой дворец ехать. Ибо хотя ночь тогда и мороз великой, но улицы были наполнены людьми, идущими к цесаревниному дворцу, гвардии полки с ружьями шеренгами стояли уже вокруг одного в ближних улицах и для облегчения от стужи во многих местах раскидывали огни, а другие, поднося друг другу, пили вино, чтоб от стужи согреваться. Причем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов: «Здравствуй, наша матушка императрица Елизавета Петровна!» воздух наполняли. И тако я, до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не могши, вышед из оной, пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь, и не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую от крыльца лестницу и следовал за спешащими же в палаты людьми…»[9].
События 1741 года отличались от предыдущих переворотов и полупереворотов (возведение на престол Екатерины I, воцарение Анны Иоанновны, падение Бирона) по крайней мере в трех отношениях.
Во-первых, на авансцену вышла гвардия, причем гвардейцы в массе своей, вопреки расхожему мнению, отнюдь не были дворянами. Если при прежних петербургских коллизиях гвардия присутствовала где-то за кулисами или ее грозили употребить в дело сановники, боровшиеся за власть, то 25 ноября 1741 года гвардия — корпоративное объединение со своими традициями и духом (заметно преторианским) — выступила вполне самостоятельно.
Во-вторых, переворот 1741 года психологически был переворотом патриотическим: гвардейцы явственно поднялись против немецкого засилья, засилья, которое российское общество, в первую очередь столичное, дворянское, ощущало чрезвычайно остро в годы бироновщины. Ненависть к Бирону, утвердившемуся у власти путем постыдным — «он ее (Анну. —