Товарищи! Через девяносто шесть минут может начаться третья мировая война. Родина находится в смертельной опасности! Те, кто даже в этой ситуации не прекратит антиправительственных действий, сами раскроют народу свою антирусскую суть, свою истинную миссию китайско-израильско-японских агентов. Но эти предатели России уже не смогут рассчитывать на нашу пощаду. Суровый меч народного гнева найдет их и покарает!
Друзья мои! Мы можем и должны остановить агрессоров на пороге нашего дома! Да здравствует братское единение всех народов нашей страны! Наше дело – русское, наше дело – правое! Мы спасем нашу Родину!
Когда все восемнадцать заложниц, изнасилованных уголовниками, перешли на платформу, Обухов отцепил эту платформу от последнего вагона поезда зеков, а Стасов скомандовал машинисту своего паровоза: «Все, тормози…»
И почти тут же между платформой и поездом зеков возникла щель, которая все росла и росла, превращаясь в темное морозное пространство разрыва. Наконец паровоз, толкавший поезд, окончательно затормозил, а затем и вообще покатил назад, таща за собой вагон и платформу с танком.
А издали, с крыш поезда, который по инерции еще катил по рельсам через уральскую тайгу, смотрели им вслед зеки-уголовники и доктор Майкл Доввей. Кто-то из уголовников в бешенстве послал в ту сторону несколько автоматных очередей. Но темная глухая тайга окружала их поезд, бессильно теряющий скорость.
Сибирь, дача в лесу. 19.27 по московскому времени
Телевизор умолк, а они еще долго сидели в тишине. По оконным стеклам скребла и шуршала метельная поземка.
– Неужели это возможно? – наконец спросила жена, нервно продолжив вязанье.
– Что? – не открывая глаз, спросил он.
– Ну, все это – вооруженные евреи, нападение китайцев?
– Возможно… – вяло и скорей уклончиво, чем утвердительно, ответил Горячев. Он сидел в старом кресле, обитом вытертым плюшем, его колени были по-стариковски укрыты пледом, ноги – в валенках, но он все равно мерз на этой чертовой даче.
– А то, что все восставшие – агенты евреев и японцев? Неужели ты и этому веришь?
– Нет, конечно… – не открывая глаз, сказал Горячев.
– Но тогда этот Стриж – просто мерзавец! Он подтасовывает факты!
Лариса глянула на мужа – почему он молчит? Здесь, в ссылке, каждое слово приходится тянуть из него клещами, даже теперь, когда им приносят газеты и они могут смотреть по телевизору Ижевск и по радио слышать весь мир. В тот вечер, когда Миша понял, что он зря голодал, что нигде в мире нет никаких демонстраций с транспарантами «Свободу Горячевым» и никто, ни один нобелевский лауреат не шлет новому кремлевскому правительству протесты по поводу их ссылки и изоляции, – он сломался. Еще сутки он провел у радиоприемника, на что-то надеясь, а затем – не только навсегда выключил радио, но и сам как бы выключился из жизни. И даже не возмущался тем, что свою откровенно шовинистическую политику Стриж и Митрохин проводят, прикрываясь его, Горячева, именем. А как-то враз, в одночасье стал опустившимся стариком, потерявшим все: надежду, силу воли и смысл жизни. Ведь на этой «даче» они лишены и того, что имеют зеки в лагерях и тюрьмах: общения с сокамерниками и пусть принудительной, но съедающей время работы. Замершее над дачей время добивало Горячева, превращало его в ничто, в молчальника.