— Вы же только что сказали, что хотели арестовать меня в Ленинграде. Так не все ли равно?
— Хотели. Но ведь не арестовали! — отвечал он.
Он спрашивал также, не хочу ли я «попить чаю». У него, дескать, есть «случайно» с собой булка и сахар. И, как что-то непременное, следовала сентенция: «Иллюзии, одни иллюзии. Пора снять, розовые очки». «Добавки» коробили и раздражали дополнительно.
Изобличив меня ленинградским прошлым, следователь вернулся к актуальной теме военного времени.
— Что же вы все-таки собирались делать при Гитлере, желая его прихода?
— Зачем вы мне задаете этот вопрос? Я никогда ничего подобного не говорила. Я не могла, поймите, не могла хотеть прихода Гитлера.
— Да нет, Петкевич, говорили, что хотите его прихода.
— Кому я такое говорила? Скажите: кому?
— Кому? Мураловой говорили.
— Какой Мураловой? — Я впервые слышала эту фамилию.
— Не знаете такую? — И, взяв со стола какую-то бумагу, следователь зачитал: — «Я, Муралова (далее следовало имя, отчество), приходила мыть полы к хозяйке, у которой жила Петкевич. Там я слышала, как Петкевич говорила: „Хоть бы Гитлер скорее пришел, сразу бы стало легче жить“.
Все дальнейшее было на том же уровне.
Действительно, к хозяйке приходила женщина мыть полы. Я здоровалась с ней. Тем и ограничивалось наше знакомство. Кто ее принудил сочинить этот бред?
— Дайте мне очную ставку с Мураловой. Пусть она подтвердит при мне, что я это говорила.
— Будет и это, — пообещал следователь. Затем допросы обрели новый поворот. Куда более трудный, чем обвинения.
— Расскажите, что говорила X., когда приходила к вашей свекрови.
— Я редко бывала у свекрови и никогда не принимала участия в разговорах.
— Нас интересуют антисоветские высказывания X. Вспомните. Это важно.
— Не помню.
— Напомню. В один из визитов X. рассказывала, будто Сталин уничтожил письмо-завещание Ленина. Помните такой разговор? Далее она говорила, что Сталин мстил Крупской. Было такое?
— Не при мне. Я не слышала.
— Тогда ответьте, кто из вас лжет: вы или ваш муж? Он говорит, что в разговоре вы оба принимали участие.
— Я этого не помню.
— Вы же утверждаете, что говорите только правду. Где же ваша хваленая правдивость в данном случае?
Наступает момент, когда понимаешь, что одна голая „правда“ перестает ею быть, легко превращаясь в донос, а сам ты — в доносчика. Да, один-другой разговор в самом деле был. Как будто припертый к стене действительным фактом и личной честностью, ты должен это подтвердить. И просто „не могу!“ на границе неокрепшего сознания и чувства пробует принять на себя ответственность за другого и за себя.