Зима сияла и скалилась, продувая сокрушенно качающийся сад навылет, крошевом секло по отмороженным щекам, но впереди слышалась разухабистая гармоника, танцевали враскачку какие-то фольклорные бабы в шалях, плыл парок из пластиковых стаканчиков, и вообще гулялось.
Всем, кроме двоих, взявшихся выяснять отношения.
– У тебя сегодня последний день, Саркисик. Последний день, когда ты можешь мне что-то доказать.
Вера шла взвинченной сильной походкой, топча сугробы, будто не разбирая дороги. Он впервые не знал, чем ей помочь.
Впереди на снегу чернел помост с гирями, каркали вороны на шатровом куполе Вознесения Господня.
Словно эшафот, подумалось Саркису.
– Подожди меня.
– Ой, не надо, я не буду ждать.
– Почему? Будет здорово!
Он подбежал к помосту, где собиралась толпа. Затейник выкликал желающих дернуть. Верзила, с виду бывший морпех, протиснулся к помосту, поплевал на руки.
– Шесть! Семь! Восемь! – заорали в толпе. Многие были пьяны и слегка толкались, чтобы лучше видеть.
Морпех жал быстро, через минуту он выдохся, опустил на грудь и терял силы, хватая ртом воздух. Через два раза он грохнул гирю на помост, потирая плечо. «Двадцать семь». На правой. Левой он едва докачал до двадцати и был тут же нахлобучен шапкой. Румяная девица застегивала ему куртку, отряхивала брючину. Саркис оглянулся на Веру. Она стояла с безразличным видом. Он скинул бушлат в снег и вышел.
– Раз! Два! Три!
Ток крови напрягся в нем, ускоряясь до бешеного предела. Шло хорошо, то ли от отчаяния, то ли от мороза.
– Двадцать один! Двадцать два!
Еще десять, хотя бы десять.
– Двадцать восемь! Двадцать девять!
Трудно. Очень. Едва…
Саркис вырвал над головой и посмотрел на Веру.
Она улыбалась разорванной улыбкой, готовая повернуться. Она уходила.
– Тридцать три! Тридцать четыре!
– Вот молодец парень, а ну поддержим! – заорал массовик, бледный комсец с залысинами.
Толпа заорала так, что рука довела до тридцати шести и сдалась. Все.
– Реко-о-орд!
Веру передернуло. Она начала хохотать, бросаясь на колени, взмахивая руками.
Он сменил руку.
– Раз!
Вера закричала через ряды, пробиваясь к нему, расталкивая спины с брезгливым выражением, будто не она, а ее толкали.
– Пять! Шесть!
– Слышишь? Я все равно не люблю тебя! Слышишь, ты?
Голос толпы стал смолкать.
– Я знаю, что это гадко! С тобой я чувствую себя гадиной! Я никогда тебе этого не прощу! Слышишь? Животное! Брось свою железяку! Немедленно!