Вместо Фракасса прислали человека на замену, который уже не был годен для мобилизации. Особенно мне запомнились его безумные глаза, два стальных шарика на устричных белках. «Я против!» – сразу заявил он мэру, пришедшему показать ему класс. Так его и прозвали: Против. Прекрасно быть против. Но против чего? Об этом так никто и не узнал. В любом случае через три месяца все кончилось: малый наверняка уже давно начал сходить с ума. Иногда останавливал урок и, уставившись на детей, подражал звуку пулеметной очереди или же изображал мимикой снаряд, падающий на землю, бросался на пол и долго лежал, совершенно неподвижно. Ему никто не был нужен. Ведь безумие – страна, куда не всякий попадает. Это еще заслужить надо. Как бы то ни было, он-то ее достиг по-барски, отдав все швартовы и якоря с шиком капитана, который в одиночку топит свой корабль, стоя на носу.
Каждый вечер новый учитель прогуливался вдоль канала, подпрыгивая на ходу. И говорил сам с собой, чаще всего словами, которые никто не понимал, останавливался, сражаясь ореховым прутиком с незримым противником, и снова двигался дальше вприпрыжку, бормоча: «Цок-цок-цок! Скок-поскок!»
Он перешел границу в день большой канонады. Наши стекла каждые пять секунд вздрагивали, как поверхность воды при сильном ветре. Воздух был полон запахом пороха и падали. Воняло даже в наших домах. Мы затыкали щели в окнах мокрыми тряпками. Позже мальчишки рассказали, что Против просидел примерно час, сдавливая голову обеими руками, так что та чуть не лопнула, а потом залез на стол и стал методично снимать с себя всю одежду, горланя «Марсельезу». А потом, голый, как Адам, подбежал к знамени, бросил его на землю, помочился на него и попытался поджечь. Тут-то сын Жанмера, самый здоровенный в классе, ему уже около пятнадцати было, преспокойно встал и врезал учителю чугунной кочергой по лбу, уложив его на месте.
«Знамя – это святое!» – сказал сын Жанмера позднее, очень гордый собой, объясняя окружившим его свой поступок. Паренек уже тогда был чувствителен к таким вещам. Он погиб через три года при Шмен-де-Дам. Тоже из-за знамени.
Когда прибыл мэр, учитель лежал в чем мать родила на сине-бело-красном полотнище; его волосы немного обгорели в огне, который по-настоящему так и не захотел разгореться. Потом беднягу увели двое санитаров. Смирительная рубашка придавала ему вид фехтовальщика, а на лбу, словно какая-то странная награда, красовалась фиолетовая шишка. Он уже не говорил. Был похож на малого ребенка, которого только что отругали. Думаю, тогда-то все и началось.