– Да, – ответил он мне, хотя я не произнес это слово.
Я прочистил горло и сказал:
– Вы тут ничего не нашли?..
Он медленно оглядел шкаф, стул, комод, туалетный столик, цветы, стоявшие почти повсюду, словно душистые часовые, густую теплую ночь, ломившуюся в окно, кровать, маленькую занавеску, изголовье, на котором изящные часы передвигали свои стрелки, подталкивая вперед время, потом вернулся к моим глазам.
– Ничего… – наконец сказал он, растерянно глядя, уже совсем не как Прокурор, хотя я так и не понял, было ли это констатацией, или вопросом, или просто словом человека, под которым беспрестанно рушилась земля.
На лестнице послышались шаги, медленные, тяжелые, скорбные шаги нескольких человек: это были Барб, Важняк и за ними Ипполит Люси, доктор. Хороший доктор, тощий как оглобля, человечный и очень бедный, одно вытекает из другого, потому что он редко требовал плату за визит, когда приходил к беднякам, а у нас почти все бедняки. «Позже заплатите! – говорил он всегда с искренней, неподдельной, как золото, улыбкой и ворчливо добавлял: – Я не бедствую…» Хотя как раз нищета его и убила в двадцать седьмом. «Умер от голода!» – заявил Дешаре, его толстый коллега, краснорожий и воняющий чесноком дурак, приехавший из В… в автомобиле сплошь из хрома, лоснящейся кожи и сверкающей меди, чтобы осмотреть хрупкое тело доктора, которое в конце концов нашли лежащим на полу его кухни – кухни, где не было ничего, ни мебели, ни буфета, ни сухарика, ни кусочка масла, просто тарелка, пустовавшая многие дни, да стакан колодезной воды. «Умер от голода», – повторял этот мерзавец, весь во фланели и английском сукне, словно возмущаясь, а тем временем его брюхо и отвислые щеки волочились по земле. «Умер от голода…» Он был поражен. Если бы его окунули головой в ведро с навозной жижей, он и то не удивился бы сильнее.
Доктор Люси подошел к Лизии. Он немного сделал. Да и в любом случае, что ему было делать! Положил руку на лоб девушки, скользнул по ее щекам, к горлу, и, как только увидел шрам, остановился. Нам оставалось только переглядываться, приоткрыв рот на все немые вопросы. Барб дала нам понять, что нам больше нечего делать в этой девичьей комнате, которая такой и останется. И выставила нас за дверь взглядом. Мы ей подчинились, как малыши – ее Важняк, доктор, Прокурор и я.
Конечно, шла война. Которая все затягивалась. И уже наделала трупов без счета. Но новость о смерти молодой учительницы, еще и об этой смерти, сразила наш городок. Улицы опустели. Кумушки, старые дуры, сучьи языки, всегда готовые злословить, притихли и сидели по домам. Мужчины пили в бистро и молчали. Слышалось только звяканье горлышек о стаканы да бульканье в глотках и литровых бутылях, которые они опустошали. В некотором роде это было почитанием ее памяти или же просто ошеломлением. Даже лето казалось приспущенным в знак скорби. Стояли серые, удушливо жаркие дни; солнце уже не осмеливалось показаться и все время пряталось за большими траурными облаками. Мальчишки не шлялись по улицам, не ходили на рыбалку, не бросали камнями в окна. Даже у животных пропадали все желания. Колокола разрубали время на куски, как ствол засохшего дерева. А иногда город наполнялся волчьим воем. Это Марсьяль Мер, дурачок, все понял и так выражал свою боль, скорчившись у дверей школы. Быть может, нам всем следовало бы поступить так же. Может, это единственное, что остается в таких случаях.