Старые перечницы плевались у нее за спиной, когда она попадалась им на улице. Да и птичьи имена тоже, бывало, вспархивали: «шлюха, потаскуха, дрянь, паскуда, прошмандовка, мочалка краснозадая» и другие. Но Агате – так ее на самом деле звали – начхать на это было с высокой колокольни. Впрочем, после войны многие получили медали, хотя и не тянули лямку, как она. Будем справедливы. Отдать свое тело с его теплом пусть даже за несколько монет – кто на такое способен?
В двадцать третьем Агата Бланшар закрыла в доме ставни, дверь, взяла довольно легкий чемодан и, ни с кем не попрощавшись, уехала в почтовой карете в В… А там села на скорый поезд до Шалона. В Шалоне сделала пересадку на парижский экспресс. Через три дня она уже была в Гавре, где взошла на борт «Бореаля». И через два месяца сошла на берег в Австралии.
В книгах говорится, что в Австралии есть пустыни, кенгуру, дикие собаки, бескрайние плоские равнины, все еще живущие в пещерном веке аборигены и новехонькие, как только что отчеканенные монеты, города. Не знаю, стоит ли в это верить. Книги иногда врут. Зато я знаю, что с 1923 года в Австралии появилась вдова Бланшар. Может, она снова вышла там замуж. Может, даже обзавелась детьми и каким-нибудь делом. Может, все с ней уважительно здороваются, широко улыбаясь. Может, положив между собой и нами океаны, ей удалось совершенно нас забыть, снова стать белой, как чистый лист, без прошлого, без боли, без ничего. Может быть.
Как бы то ни было, в тот вечер не все раненые пошли к ней. Их было полным-полно на улицах, большинство вдребезги пьяные: они задирали прохожих, орали и блевали, держались ватагами. Тогда, чтобы избежать их, Жозефина со своей тележкой выбрала окольный путь – и вместо того чтобы двинуться по улице Прессуар, потом по улице Мезьё, миновать церковь, свернуть за мэрию и дальше в сторону кладбища – прямиком к своей лачуге, она предпочла пойти вдоль малого канала, даже если это немного далековато, даже зная, что с тележкой, к тому же полной, это будет тяжело. Даже если этот крюк удлинит ей дорогу на целый километр.
Холодно. Из-за мороза все трещит. У Жозефины течет из носа, ее фляжка пуста. Небо становится серо-синим, и первая звезда вколачивает в него серебряный гвоздь. Тележка ломает колесами наледь, шкуры в ней одеревенели, как доски. Жозефина поднимает руку, чтобы растереть себе нос с висящей на нем ледышкой. И тут вдруг замечает вдалеке, метрах в шестидесяти – она клянется в этом, никакого сомнения – Денную Красавицу, которая стоит на берегу малого канала и разговаривает с высоким мужчиной, а тот слегка наклоняется, будто чтобы лучше видеть девочку или слышать. И этот мужчина, этот очень прямой мужчина в черном, видимый в свете затухающего зимнего дня, который вот-вот померкнет, – Прокурор. Пьер Анж Дестина собственной персоной. Зуб даю, вот те крест, хоть деревянный, хоть железный, хоть козлиная нога, хоть оленьи рога. Он. С малышкой. Почти в темноте. Вдвоем. Одни. Только он и она.