, я говорю и о своей собственной правде, которая заставляет меня быть человеком – идущим по жизни человеком.
При жизни Прокурора я никогда не переступал порог Замка. Это не для меня. Я был бы тут похож на ветошь среди шелковых носовых платков, вот на что. Мне хватало слегка касаться его, ходить вокруг да около, издали приглядываться к его полыхавшему, словно пожар, великолепию, к его аспидной вышине и медным шпилям. Да к тому же была еще смерть Лизии Верарен, растерянный Дестина, поджидавший меня на крыльце, и мы двое, бредущие шагом приговоренных к домику, к той комнате…
Замок не был жилищем мертвеца. Он был пустым жилищем или попросту опустошенным, давно лишившимся жизни. То, что в нем обитали Прокурор, и Барб, и Важняк, тоже ничего не меняло: это чувствовалось уже в вестибюле. Замок был мертвым местом, которое уже давным-давно перестало дышать, отражать звуки шагов, голоса, смех, гомон толпы, разговоры, грезы и вздохи.
Внутри было не холодно. Не было ни пыли, ни паутины, ничего из той кучи хлама, на которую ожидаешь наткнуться, когда взламываешь замки гробниц. Вестибюль, мощенный черно-белыми плитами, казался огромной шашечной доской, с которой украли шашки. Были там вазы, ценные одноногие столики, золоченые консоли, где танцующие парочки растянули свой менуэт на века, застыв в саксонском фарфоре. Большое зеркало возвращало визитеру его образ, и я нашел себя в нем более толстым, старым и некрасивым, чем представлял, и передо мной возник слегка искаженный облик моего отца, этакое гротескное воскрешение.
В углу несла караул большая фаянсовая собака – зияющая пасть, ослепительные эмалевые клыки, толстый красный язык. С потолка, очень высокого, который почти не угадывался наверху, свисала люстра весом по меньшей мере тонны три, усиливая дурноту того, кто находился под ней. На стене, прямо перед входной дверью, висел большой, вытянутый в высоту портрет в кремовых, серебристых и голубых тонах, изображавший очень молодую женщину в бальном платье – лоб увенчан жемчужной диадемой, лицо бледное, несмотря на потемневший от времени лак, губы чуть тронуты розовым, взгляд ужасно меланхоличный, хоть и силится улыбнуться, тело элегантно выпрямлено, но в нем чувствуется хватающая за душу отрешенность, одна рука раскрывает перламутровый с кружевами веер, а другая опирается на голову каменного льва.
Я стоял там долгие минуты, глядя на ту, кого никогда не видел и не знал: на Клелию де Венсе… Клелию Дестина. В сущности, это она была хозяйкой дома и молча мерила меня, неуклюжего визитера, своим взглядом. Впрочем, я чуть не повернулся и не сбежал оттуда. По какому праву явился я сюда, возмущать неподвижный, переполненный призраками воздух?