— Я постою.
— И правильно. Постой-ка лучше вот здесь. — Шеф повернулся к спокойно изучающим меня церковникам. — Ну, что скажете, святые отцы? Мать-настоятельница?
Ощущение давящего взгляда вернулось. Будто бы незримые холодные пальцы закопошились внутри моего черепа, перебирая что-то незримое большое, сортируя мои чувства в каком-то только им одним известном порядке. Ощущение было… непередаваемое.
«Ну уж нет, — беззвучно сказал я самому себе. — Нет, нет и нет. Ты не сможешь…»
Мать Евфросиния молча смотрела на меня. Невидимые пальцы упрямо скребли мой череп изнутри. Что она видела? Что понимала?
«Нет! Нет-нет-нет».
Я боролся, как мог, изо всех сил стараясь, чтобы эта борьба не отразилась на моем лице. По-моему, получалось. Только вот пот на лбу выступил, но тут уж никто меня обвинить не может. В комнате и впрямь было душновато…
«Нет. Никогда! Моя душа — она только моя. Ты туда не проникнешь, будь ты хоть трижды святая. Нет! Нет! Не-ет!»
Вот она, моя хваленая и старательно тренируемая сопротивляемость внешнему воздействию. Прогибается. Трещит по всем швам, как гнилая тряпка.
Беззвучный вой моей безжалостно насилуемой души. Скатывающиеся под рубашкой капли холодного пота. Бесцветная муть перед глазами.
«Нет, нет, нет, нет, нет…»
Мать-настоятельница медленно отвела взгляд. И тотчас же холодные пальцы отступили. Незримое давление прекратилось. Бьющий по ушам беззвучный рев летящей по склону горы лавины истаял до едва слышного шелеста.
Как раз вовремя. Еще бы несколько секунд, и я, пожалуй, не смог бы удержаться. Еще бы чуть-чуть, и она бы меня прочитала, как раскрытую книгу. Несмотря на все мои жалкие потуги защититься.
Неловко переступив с ноги на ногу, я только сейчас понял, что все время незримого поединка неосознанно задерживал дыхание. Осторожно выпустил застоявшийся в груди воздух. Попытался унять неожиданно навалившуюся на меня позорную дрожь. Разжал намертво стиснутые кулаки…
— Не знаю, — негромко проговорила Мать Евфросиния. — Не знаю. Не могу понять.
Будто соглашаясь с ней, старцы в белом истово закивали. Майор выпрямился в струнку и взглянул на меня так, словно я виновен, самое меньшее, в измене родине. Хабибуллин и Пащенко постарались стать еще менее заметными. Шеф — не понимаю, как это возможно, — выглядел чуточку смущенным. А сама настоятельница вновь глянула на меня. Только теперь это был взгляд не живой святой, а обычной пожилой женщины. Спокойный такой взгляд, в меру заинтересованный и чуточку усталый. На мгновение мне даже показалось, что на губах Матери Ефросиний появилась ироническая всепонимающая улыбка.