Вечером того дня, когда был напечатан очерк о доме Хацкера, вдруг пришли Зои.
— Ты подумай, он цел и невредим! — сказала большая.
— Неужели цел и невредим? — спросила маленькая.
— По-моему, да, — сказала большая.
— Да не может быть! — сказала маленькая.
— Здравствуй! — сказали обе и протянули теплые руки.
Такие свежие они были и оживленные — Севастьянов вдруг обрадовался им, как сестрам.
— Почему вас удивляет, что я цел и невредим?
— Мы думали, тебя бандиты подстрелили, — сказала большая.
— Мы были уверены, что ты весь продырявлен пулями, — сказала маленькая.
— Такими ты расписал красками.
— Да уж, знаешь! У тебя там столько стреляют — просто удивительно, что кто-то оттуда ушел живым.
Глаза у Зойки маленькой сияли и смеялись.
— А где же Сема? — спросила она. — Мы, собственно, зашли его навестить.
Она положила на стол кулек с апельсинами.
— Он в клубе, наверно, — сказал Севастьянов. — Он уже на работу ходит.
Он не понял ничего. Честно поверил, что они пришли проведать больного Семку, а он, Севастьянов, лицо в данном случае второстепенное и неважное, случайно оказался дома и подвернулся под их шуточки.
«И знаешь: я не виню себя, что верил честно; таков я был тогдашний и не могу себя в этом винить. Что ты мне сказала, то я и принимал на все сто процентов; к Семке — значит к Семке, какое могло быть сомнение. Мужской самоуверенности во мне ни капли не было; и хоть жизнь с детства, случалось, била без жалости и тыкала во что угодно, но душой я был доверчив; очень! Откуда было взять мне столько самоуверенности и самодовольства, чтобы подумать, что ко мне ты бежала в женской тревоге, бежала увериться собственными глазами, что я жив-здоров, не ранен, не поцарапан? Подумать, что мною зажжено и ко мне обращено твое сияние?.. Как мне, маленькая, осудить себя за доверчивость? За то, что видел в твоих словах только один смысл, а второго смысла не искал? Таким я был и, значит, иным быть не мог, не с чего было мне быть иным…»
Зоя большая улыбалась, глядя на них, сидела и улыбалась ласково и весело, она стала прямо-таки неправдоподобно красивой. Севастьянов сказал невольно:
— Ты ужасно красивая стала.
— Да, — подтвердила Зойка маленькая и посмотрела на подругу долгим взглядом, — она невозможно красивая. Ей трудно жить, до того она красивая.
— Глупости, — сказала большая Зоя. — Почему трудно, наоборот… Знаешь, Шура, я буду учиться в балетной группе.
— Ее принимают за красоту, — грустно сказала маленькая.
— Да, — беспечно сказала большая, — у меня нет способностей. Не понимаю почему, ведь вальс, например, я танцую неплохо, и походка у меня легкая, правда? А они говорят — нет способностей. Но все равно принимают. А ты говоришь — с красотой трудно жить.