Мать несколько раз перечитывала письмо, слезы застилали ей глаза, она вытирала их и читала еще и еще раз.
— Стреляли в него, хотели убить… Бедный мой сыночек, какую страсть пришлось пережить. Но живой, живой, — думала она вслух. Потом бежала к соседям, показывала письмо, говорила: — Ранен, но живой! Миною проклятый немец ранил. В плечо. А вот подробностей не сообщает. Может, еще чуть — да и в самое сердце. Бедный мальчик… Ну, хоть отделался легко да живой остался. Отбыл свой долг, теперь уж ему ничего не грозит. — И она совсем успокоилась и почему-то ждала его домой. А когда в одном письме в нижнем уголочке прочитала мелкое «с. Чапаевка», совсем потеряла покой: узнавала у раненых, пришедших на поправку домой, где эта Чапаевка. И узнала-таки! Оказалось, той же дорогой надо ехать — до станции Пологи. Быстро снарядились с Алешкой и тронулись в путь…
* * *
Раненые все прибывали, в коровниках — а их было четыре или пять, таких длинных и просторных, как вагонное депо, — становилось все теснее.
Госпитальное начальство нашло выход: всех ходячих стали расселять по хатам. Повели первую группу, в нее попал и Гурин, потекли они медленно по мокрой улице, останавливаясь у каждого двора.
— Сюда три человека, — указывал провожающий. Трое направлялись в ворота, а остальные шли дальше.
— Сюда — пять.
— Ого!
— Пять! Вот вы, — отсчитал он пять человек. — Идите.
Наконец дошла очередь до Гурина.
— В этот дом шесть.
— Ого!
— Ну что «ого»? Надо же куда-то людей размещать? Так. Шесть. Ты шестой, — отделил провожатый Гурина от остальных. — Идите. Вы будете старшим, — сказал он самому пожилому из группы. — Как ваша фамилия?
— Ефрейтор Харабаров.
Тот записал фамилию и повел толпу раненых дальше.
Раненые вошли в хату и остановились у порога: перед ними была чистенько смазанная земь и на ней разноцветная домотканая дорожка. Солдаты поглядывали на свои мокрые шинели, на грязные ботинки, сапоги и не решались ступить дальше порога.
— Ничого, ничого, — пропела хозяйка в белом платочке. — Проходьте… Там вы будете жить, — указала она на дверь в горницу.
У стола сидел бородатый старик, крутил цигарку, смотрел на солдат хмуро и так же хмуро поддержал свою старуху:
— Проходите, чого уж там, — кивнул он на ноги солдат.
В горнице для них была приготовлена постель: аккуратно разложенная свежая сухая солома на земляном полу застелена сверху чистым рядном. В головах вместо подушек возвышался соломенный валик. Пока другие разглядывали опрятную горницу, рушники, развешанные в углу над иконами и над увеличенными фотографиями на стенах, Гурин поспешил занять крайнее место, обеспечив себе спокойствие с правого фланга. Бросил под лавку вещмешок, сам опустился на постель и утонул в рыхлой, взбитой заботливыми руками соломе.