Сестра стала потихоньку отдирать от раны присохший тампон, причиняя Гурину нестерпимую боль. Как ни крепился Гурин, все же ойкнул и взглянул виновато на врача. Но тот не обратил на него внимания, смотрел на руки сестры. Наконец тампон полетел в железный тазик, и врач склонился к ране.
— Действительно — хорошо! Повязку, — приказал он сестре своим рокочущим басом. — Только не забинтовывайте. Сделайте марлевую наклейку.
Сестра взяла тампон, намазала его вонючей мазью, к которой Гурин уже привык, приложила к ране. Потом кистью смочила кожу вокруг нее и покрыла все это куском марли и ласково пригладила. В одном месте еще раз мазнула кистью — не пристал, наверное, уголок марли. Растрепавшиеся белые нити она состригла ножницами.
— Одевайтесь.
Без бинтов стало совсем легко и непривычно, будто Гурина лишили теплой душегрейки.
Врач что-то писал, кончил, бросил сестре:
— На выписку. — Потом повернулся к Гурину, повторил: — На выписку, — и уставился вопросительно, словно ожидал возражения. И, ничего не дождавшись — для Гурина это было неожиданным, и он не знал, как на это реагировать, врач пояснил: — В батальоне выздоравливающих долечишься. Рана заживает хорошо. Завтра к десяти ноль-ноль быть возле канцелярии с вещами. Все. До свидания.
— До свидания… — промямлил Гурин и вышел.
«Выписывают? — удивился он почему-то такому решению. — Ну да! А ты что же думал, будешь вечно в госпитале болтаться? Да нет… Но как-то все-таки неожиданно… И мама уехала, не узнав такой новости». Сделалось грустно. Сам не зная почему, он совсем сник. Стариков жалко, привык он к ним, и они к нему. Сынком звали…
— Ну шо, проводив своих? — спросила хозяйка Гурина, когда он вернулся.
— Проводил… А завтра и меня выписывают! — сообщил он как можно веселее.
— Як выпысують? Ще ж рука он… — старуха указала на петлю, в которой лежала рука.
— В батальон выздоравливающих, — сказал Гурин.
— А, значит, ще выздоравливать будешь, — закивала старуха. — Ну шо ж, в добрый час.
Ночью спал он плохо: беспокоило неизвестное завтрашнее.
Утром распрощался со стариками, закинул за левое плечо свой вещмешок и поплелся к госпитальной канцелярии. Там собралась довольно большая группа выписанных. Распоряжался здесь лейтенант Елагин — худой и пожилой дядька. Именно «дядька», потому что фуражка на нем сидела совсем не по-военному, а как у больничного завхоза, и командовал он как-то неумело, непривычно. Перед тем как подать команду «смирно», он сам вытягивался в струнку, словно собирался с духом, и потом, будто испугавшись своего же голоса, вздрагивал и стоял какое-то время «смирнее» солдат. Помощником у Елагина был сержант — круглолицый, плотный паренек по фамилии Бутусов. Бутус, он и есть бутус: среди всех сержант выделялся, как свиная бита в куче бараньих бабок.